Услышь, Боже, прошение мое: внемли молитвам моим.
От концов земли взываю к тебе в унынии сердца моего.
Ты возведешь меня на высокую скалу и там дашь мне отдохновение:
Ибо Ты мое прибежище, крепкая твердыня перед лицом врага.
В глазах Александры печаль, а губы ее произносят:
Ибо тоскливо мне среди чужих.
И до простейших смертных нет мне дела.
Да, тоскливо мне
Уинифрида подменяет Милдред, истово выпевая краткий стих Писания вслед за звонкими ответствиями Фелицаты: «Сестры: трезвитеся, бодрствуйте, зане супостат ваш диавол, яко лев, рыкая, ходит, иский, кого поглотити. Ему же противитеся...»
«Да, я тоскую по родне духовной», переливается английский стих, любимый Александрой:
Да, конечно, они наплывают, хлопья тумана из глуби души,
И утешают меня надежными старыми чарами.
Но это все пусть, а среди чужих мне тоскливо
{12}...
Про Фелицатину укладку всем известно, что она Фелицатина и прибыла с нею как часть ее приданого. Укладка не какая-нибудь: вышиной она фута два с половиной и стоит на изящных витых ножках с колесиками. Она инкрустирована перламутром, у нее тройное дно, и все иголки, ножницы, мотки, шпульки аккуратно рассованы по отделеньицам. А в самом низу алый муаровый тайничок для любовных писем. Александра буквально застывала возле этой укладки и с аристократическим любопытством созерцала драгоценный мещанский фетиш.
— Право, даже не знаю, какая епитимья полагается за такую укладку,— заметила она как-то в присутствии Фелицаты покойной аббатисе Гильдегарде, которой случилось быть в рукодельне с обходом.
Гильдегарда ответила не сразу, но за порогом сказала:
— Чудовищная безвкусица, но мы принесли обеты и обязаны смиряться. В конце-то концов все ведь сокрыто от глаз людских. И кроме нас, никому здесь не понятно, что красиво, а что нет.— И темные глаза Гильдегарды, ныне сомкнутые смертью, глянули на Александру.— Даже и наша красота,— сказала она,— кому она понятна?
— Какое нам дело до нашей красоты,— сказала Александра,— раз мы прекрасны, вы и я, хоть нам и нет до этого дела?
А удрученная Фелицата полюбовалась на свою укладку и раскрыла ее — проверить, все ли в порядке. Так она делает каждое утро, так и сегодня после Первого Часа: привычно поглаживает лишний раз блестящую узорчатую крышку, пока рядовые монахини, изнуренные обетами, гуськом заходят в рукодельню и рассаживаются по местам.
Фелицата открывает укладку. Она обозревает отделеньица, катушки и мотки, иголки и крючочки. Вдруг она взвизгивает и, обратив перекошенное личико ко всем сразу, спрашивает: