— Фелицата,— говорит аббатиса.
— Она,— говорит Вальбурга.
— Да. Монахиня, которая устраивает сексуальные игрища, скажем даже обрядовые, и всячески проповедует эти безрадостные занятия... Ну, прослышали об этой монахине и пробрались в монастырь, понадеялись, что Фелицата с какой-нибудь подружкой...
— Скажем, с Батильдис,— прикидывает Вальбурга, вся превратившись в слух.
— Да, конечно, Фелицата с Батильдис, что они не откажут парням.
— Так и было,— говорит аббатиса.— Не отказали.
— И семинаристы забрали с собой наперсток...
— На память? — говорит аббатиса.
— Может, как сексуальный символ? — предлагает Милдред.
— Не вижу сценария,— говорит аббатиса.— Зачем тогда Фелицата на другое утро шумит про наперсток?
— Как же,— говорит Вальбурга,— ей просто хочется, чтобы ее похожденьица были у всех на виду. Они любят насчет этого похвастаться.
— Тогда,— говорит аббатиса,— позвольте подумать вслух: зачем ей на другую ночь при виде их вызывать полицию?
— Может быть, они ее шантажировали,— говорит Вальбурга.
— По-моему, не клеится,— говорит аббатиса.— Никак не клеится. А эти парни — каковы их ненавистные имена?
— Григорий и Амвросий,— говорит Милдред.
— Могла бы и сама догадаться,— почему-то говорит аббатиса{19}.
Они сидят в ее приемной, и она касается Пражского Младенца, ризы которого сплошь испятнаны драгоценными камнями.
— «Санди пипл» на этой неделе писала, что они назвали Максимилиана — Бодуэна пока нет,— будто бы они действовали по его указанию,— говорит Вальбурга.
— Что пишет «Санди пипл», совершенно не важно. Как мы объясним дело — вот о чем речь,— говорит аббатиса.
— Положим так,— говорит Милдред.— Эти парни, Григорий и Амвросий...
— Имена мешают,— говорит аббатиса.— Сбивают с толку.
— Хорошо, просто два иезуита-послушника пробрались ночью в монастырь, чтоб найти себе пару монахинь, любых монахинь...
— Только не в моем аббатстве,— говорит аббатиса.— Мои монахини выше подозрений. Кроме Фелицаты и Батильдис, которых выдворили. Фелицату, кстати, еще и отлучили. Я не потерплю, чтоб говорили, будто у меня такие общедоступные монахини, что юнцы-иезуиты входят в наши врата с известными намерениями.
— Они вошли через садовую калитку,— рассеянно поправляет Милдред,— которую Вальбурга отперла для отца Бодуэна.
— Это вы так пошутили,— говорит аббатиса, указывая на Пражского Младенца, вместилище самого мощного микрофона в приемной.
— Не беспокойтесь,— говорит Вальбурга, обращая к Пражскому Младенцу широкую улыбку на суровом продолговатом лице.
— О микрофонах никто, кроме нас, не знает, а Уинифрида, бестолочь, мало что понимает. Не беспокойтесь.