— Старик вернулся в гостиницу невредимый, как полная луна… Я уж подумал… А что это у тебя с лицом?
— Киска поцарапала, — процедил Эгерт сквозь зубы.
— А-а… — протянул Карвер сочувственно. — Я уж подумал, не сходить ли к мосту…
— И присыпать землёй моё остывшее тело? — Эгерту расхотелось сдерживать раздражение; глубокая царапина на щеке перестала кровоточить, но горела так, будто к лицу приложили раскалённый прут.
— Ну… — протянул Карвер неопределённо и тут же добавил, понизив голос: — А старик-то уехал, сразу же уехал… У него и конь уже стоял под седлом…
Эгерт плюнул:
— Мне-то что?! Одним сумасшедшим в городе меньше…
— Я тебе сразу сказал, — Карвер рассудительно покачал головой, — безумцев, знаешь ли, по глазам видать… У этого глаза совсем ненормальные, ты заметил?
Видно было, что Карвер очень не прочь порассуждать о безумцах вообще и о незнакомце в частности. Конечно, ему хотелось быть посвящённым в подробности поединка, и следующей фразой обязательно было бы приглашение в трактир — но на этот раз Карвера ожидало горькое разочарование. Никоим образом не утолив его любопытства, Эгерт тут же сухо распрощался.
Герб Соллей на окованных железом воротах был призван вызывать гордость у друзей и страх у врагов — изображённое на нём воинственное животное не имело названия, зато снабжено было раздвоенным языком, стальными челюстями и двумя мечами в когтистых лапах.
С трудом переставляя ноги, Эгерт поднялся на высокий порог. У входа его встретил слуга, готовый принять из рук молодого господина плащ и шляпу — но в то несчастливое утро у Эгерта не было ни того, ни другого, поэтому молодой господин попросту кивнул в ответ на глубокий почтительный поклон.
Комнату Эгерта, как почти все помещения в доме Соллей, украшали гобелены с изображёнными на них породами бойцовых вепрей. На маленькой книжной полке скучали несколько сентиментальных романов вперемешку с пособиями по охоте; ни те, ни другие Эгерт никогда не открывал. В простенке между двумя узкими окнами помещался портрет — мать Эгерта, молодая и прекрасная, с кудрявым и белокурым мальчуганом, прислонившимся к её коленям. Художник, лет пятнадцать назад выполнявший заказ Солля-старшего, оказался прямо-таки медовым льстецом — мать была красива чрезмерной, не своей красотой, а мальчик попросту воплощал добродетель. Слишком голубые глаза, слишком трогательные пухлые щёчки, ямочка на подбородке — сие дивное дитя вот-вот взлетит и растворится в эфире…
Эгерт приблизился к зеркалу, стоящему на столе около кровати. Глаза его не казались сейчас голубыми — они были серыми, как пасмурное небо; Солль через силу растянул губы — ямочки как не бывало, зато змеилась через щёку рана — длинная, жгучая, кровоточащая.