На зов явилась старуха-управительница, давняя поверенная во всех происходящих в доме делах. Поохала, пожевала губами, принесла баночку с мазью, заживляющей раны; боль поутихла. С помощью слуги Эгерт стянул ботфорты, бросил ему мундир и, обессиленный, повалился в кресло. Его знобило.
Подошло время обеда — Эгерт не спустился в столовую, передав матери, что пообедал в трактире. Он и правда хотел пойти в трактир, жалея уже, что не остался выпивать в компании Карвера; он даже встал, собираясь выйти — но помедлил и снова сел.
Временами у него начинала кружиться голова; тогда белокурый мальчик на портрете, дивный мальчик с чистыми, не тронутыми шпагой щёчками качал головой и многозначительно улыбался.
Приближался вечер; наступил тот самый сумеречный час, когда день уже умирает, а ночь ещё не родилась. За окном гасло небо; из углов выползли тени, и комната преобразилась. Разглядывая ещё различимые кабаньи морды на гобеленах, Эгерт ощутил слабое, неясное беспокойство.
Он настороженно прислушивался к этому неудобному, неуютному, тягучему чувству; это было будто бы ожидание — ожидание чего-то, не имеющего формы и названия, смутного, но неизбежного. Скалились кабаны и улыбался белокурый мальчик у колен матери, грузно колыхался край полога над кроватью; Эгерту стало вдруг холодно в тёплом кресле.
Он встал, пытаясь избавиться от нехорошего, неопределённого беспокойства; хотел позвать кого-нибудь — и одумался. Уселся снова, мучительно пытаясь определить, что же и откуда ему угрожает; вскочил, чтобы спуститься в гостиную — и тут, на его счастье, слуга принёс зажжённые свечи. На стол был водружён старинный многорукий канделябр, комната ярко осветилась, сумерки сменились теперь уже вечером — и Солль сразу же позабыл о странном чувстве, навестившем его на стыке дня и темноты.
Той ночью он спал без сновидений.
Миновала ещё неделя; город благополучно позабыл трагическое событие, связанное с именем Солля, и только собственная мать Эгерта не стала от этого ни веселее, ни разговорчивее. На могиле студента подрастала трава, на берегу Кавы оборудовалась новая арена для кабаньих боёв, а капитан гуардов, он же муж прекрасной Дилии, объявил на построении о приближающихся учениях, высокопарно именуемых манёврами.
Манёвры назначались каждый год и призваны были напомнить господам гуардам, что они не просто сборище гуляк и дуэлянтов, а воинское формирование. Эгерт Солль любил учения, где так естественно хвастать доблестью, и всегда радовался их приближению.
На этот раз он не обрадовался.
Рана на щеке к тому времени затянулась и почти не болела; слуга приноровился брить Солля с особой осторожностью — растительность на щеках и подбородке считалась несовместимыми с аристократическим происхождением, поэтому Эгерту ни на секунду не приходила мысль прикрыть отметину бородой. Окружающие понемногу привыкали к его новому обличью, да и сам он думать забыл о ране — но с каждым новым днём странное беспокойство, поселившееся в его душе, всё увереннее разрасталось, оборачиваясь смятением.