Днём он чувствовал себя сносно — но стоило сгуститься темноте, как безотчётная, из чёрных щелей выползающая тревога гнала его домой, и по приказу молодого хозяина слуга сносил в его комнату чуть не все свечи в доме. И хоть комната Эгерта сияла огнями, как бальный зал, ему всё равно временами мерещилось, что вепри на гобеленах поводят налитыми кровью глазами.
Однажды вечером он нашёл средство борьбы со странной болезнью — велел слуге раньше времени приготовить постель и лёг. Уснуть удалось не сразу, но Эгерт упорно не открывал зажмуренных глаз; наконец, он соскользнул в дрёму, а потом и в сон.
Светлое небо, лучше бы ему всю ночь простоять в карауле.
В глухой предутренний час ему приснился сон. Ему и раньше являлись сны, простые, обыденные, более или менее приятные — женщины, лошади, знакомые, тараканы… Проснувшись, он забывал свой сон раньше, нежели успевал осознать, что именно снилось; на этот раз он вскочил среди ночи, мокрый, в облепившей тело сорочке, трясущийся, как щенок под ливнем.
Вероятно, это забытые рассказы о нашествии Чёрного Мора явились из отдалённых уголков памяти, невесть где услышанные рассказы стариков, байки, над которыми он посмеивался ещё подростком… Во сне он увидел, как на крыльцо его дома поднимается странное существо в просмолённом балахоне, и лицо обмотано чёрными от смолы тряпками. В руках у пришельца орудие, напоминающее вилы с очень длинными, загнутыми прутьями — будто огромная, сведённая судорогой птичья лапа. Дом пуст, пришелец поднимается в гостиную — там откинута крышка клавесина, свечи прогорели, и мать Эгерта сидит, положив руки на клавиши… Жёлтые, сухие, мёртвые руки… Пришелец поднимает грабли — и мать валится на бок, как деревянная фигурка… Облитый смолой человек сгребает своим орудием мёртвое тело — так садовник сгребает прошлогодние листья…
Эгерт больше ни секунды не мог оставаться в темноте — не вспоминать сон, забыть, забыть!.. Засветил свечу, потом, обжигаясь — другую; из темноты явился портрет — белокурый мальчик у ног женщины. Эгерт на секунду замер, вглядываясь в лицо своей молодой матери, будто прося защиты, как в детстве… Где-то пел сверчок, за окном стояла глухая ночь, Эгерт прижал подсвечник к груди и шагнул к портрету, ближе — и в это самое мгновенье лицо женщины на портрете исказилось страшной злобой, посинело, оскалилось…
С криком он проснулся второй раз — уже наяву. За окнами была всё та же ночь, густая, душная, липкая.
Трясущимися руками он снова засветил свечи; шлёпая босыми ногами, заметался по комнате из угла в угол, изо всех сил обхватив руками вздрагивающие плечи. Вдруг это снова сон? Вдруг до скончания века он обречён теперь жить в кошмарном сне, и просыпаться, чтобы один кошмар сменялся другим? Что будет завтра? Что приснится завтра?