Опускаясь на стул, прокурор заметил, что защитник слегка улыбнулся. Повеселели лица присяжных. Черт возьми! Видимо, он чересчур расцветил свою речь и, кажется, напрасно признал объяснения Бурмакина правдоподобными.
Остаток времени, пока говорил защитник и совещались присяжные, прокурор ощущал сильную досаду и беспокойство. Решалось будущее…
Приговор его успокоил: двенадцать лет каторжных работ.
Мезенцева присяжные оправдали за отсутствием улик.
Не считаясь с запретом мужа, Клавдея все же решила опять сходить в город, проведать Лизу. Но в тот день, когда она стала собираться в дорогу, на дворе визгнули ворота. Клавдея выглянула в окошко. Въехал верший Егорша. Держа в руке повод, он вел Каурку. С седла бессильно свешивался Ильча. Клавдея застыла у окна.
Эй, хозяйка, — крикнул со двора Егорша, привязывая лошадей под навесом, — бери мужика!
— Иленька, Иленька, — бросилась к навесу Клавдея, — голубчик ты мой!
Отвязывай его скорей, Клавдея, — прикрикнул на нее Егорша, — не застыл бы он! Вольно уж везти его было неспособно.
Клавдея раздела мужа, обтерла теплой водой, уложила в постель. Ильча редко и хрипло вздыхал.
Егорша рассказал, как он три дня дожидался Ильчу на таборе, как в четвертый день, смекнув, что с ним случилось неладное — было раз, блудил мужик в тайге и до этого целую неделю, — оседлал коня и поехал искать. Нашел он Ильчу в распадке, без памяти. Кругом снег был изброжен, — должно, в жару соскакивал Ильча, метался по тайге. Не погибать в лесу живой душе, пришлось Егор-ше бросить промысел, вывезти Ильчу домой.
Клавдея просто сказала:
— Спасибо, Егорша.
Шестнадцать дней пластом пролежал Ильча в постели. Клавдея не отходила от него, поила брусничным соком, держала на лбу завернутый в полотенце снег. Ильча горел. Силился вскочить, сбросить одеяло, кричал непонятные слова, в чем-то оправдывался. Лицо посерело, глаза глубоко запали внутрь. Крошки хлеба в рот не взял Ильча за шестнадцать дней. В ночь на семнадцатый день он притих. На лбу выступили капельки пота. Клавдея плотнее прикрыла его одеялом. Ильча заснул.
Прошла зима. На крышах повисли длинные сосульки. В полдень, разогретые солнцем, они обрывались капелью. Принюхиваясь к первым весенним запахам, тянувшимся с поля, в оградах мычали коровы. На елани бормотал любовные сказки ранний косач. По дорогам, подтаявшим и осевшим, протянулись коричневые навозные полосы. Пестрые сороки, подпрыгивая, как на пружинах, бегали по ним, выискивая себе корм. Голуби радостными стаями носились над крышами села.
Настала весна. Обнажились на елани черные пашни. Узкими лентами на буграх зеленели кустистые озими. Гусиным гомоном наполнялись ночью поля и берега Уды. Свистя острыми крыльями, вниз по реке проносились стайки белозобых гоголей и круглоносых крохалей. На болотах курлыкали журавли. Муравьи прилежно копошились на слежавшихся за зиму кучах. На лугах блестели огоньки палов. Сизый дым спускался в низины. Бабы выгоняли скот на подножные корма. Лошади и коровы жадно скусывали рыжие, засохшие верхушки прошлогодней травы.