Порфирий встал и пошел по тропинке, разводя в стороны упругие ветки молодой чащи.
У избенки он остановился. Поднял было руку, чтобы постучать в дверь, и опустил.
«Не напугать бы, — подумал, — спит еще Лизавета. Лизанька, — поправился сейчас же Порфирий, — не ждет. Вода-то ноне, не в пример всем годам, рано поднялась. Думает: дней через десять, никак не раньше, сплыву…» — и осторожно стукнул в дверь.
Раз, другой. Тихо…
Порфирий постучал громче. Ответа нет. Потянул за скобу — дверь распахнулась.
«Не закрючилась. Выходит, так: людей не боится, а меня боялась», — с горькой обидой подумал Порфирий.
Его обдал чуть заметный, какой-то незнакомый запах. Он силился вспомнить.
В углу белела смятая, раскрытая постель. Порфирий подошел ближе — Лизы на кровати нет. В окна тянулся слабый предутренний свет. Порфирий присел на скамью у окна и распахнул створки.
«Видно, вышла. Подождать?»
Заболела голова. Чувствовалась усталость в ногах.
Дохнул ветерок. На столе шевельнулась какая-то тряпица. Порфирий приподнял ее: детская распашонка.
«Постой… Постой… Что такое?.. Дай бог память… Мне говорили… Кто говорил?..»
И яркой вспышкой прорезалось в памяти забытое: улыбочка Лакричника, его шепоток, рассказ про Лизу, про обман… Глухо застучало сердце Порфирия. Оборвалось дыхание, стиснулась грудь.
Лизавета, — глухо сказал он в пустую темноту избенки, — Лизавета, поди сюда.
Под печкой шарахнулась мышь.
Порфирий вышел на крыльцо. Обессиленные руки дрожали.
Лизавета! — уже не сдерживая гнева, позвал он опять.
В кустах откликнулось эхо:
— …авета… Порфирий вернулся.
«Значит, правда, все правда. Не от меня ребенок… Гадина, таила… Подлая! Ушла, спряталась, испугалась… Смерти боится… Мало ей смерти… Душу бы вынул…»
Тяжело втягивая воздух, Порфирий подошел к постели. Коснулся пальцами и брезгливо отдернул — рука нащупала влажную пеленку, еще не потерявшую запаха детского тела.
«Паскуда!..»
ПалЫгы скрутили подушку. Наволочка расползлась, снежинками закружились в воздухе перья.
«Век бы тебе не уснуть на постели…»
Порфирий отвернулся. В углу, у порога, тускло блестело лезвие топора. Злоба душила Порфирия.
Это был не пьяный разгул, не бесшабашное ухарство, а холодное, расчетливое разрушение надежд на счастливую семейную жизнь. Мечта не сбылась: Лиза обманула, оказалась такой, как все. Нет — хуже! Стереть, уничтожить даже и память о ней!
А Лиза была всюду. Она наполняла избенку: сидела за столом, на скамейке, чистила посуду у печи, украшала пихтовыми ветками передний угол.
Порфирий метался по избе, словно гоняясь за неуловимым призраком. Он сознавал, что Лизы, настоящей, живой Лизы, здесь нет. Что эта бледная, понурая тень — не Лиза, а занавеска. Что, в ленты разрывая непрочную ткань, он только тешит свое воображение. Но он упорно кромсал и дробил из последних сил все, что попадалось ему под руки, надеясь обмануть самого себя, уверить, что в щепках и обломках разрушенной утвари будет погребено все связанное с воспоминаниями о Лизе.