«К ночи не выйти на табор, — решил Ильча, — заночую здесь».
Он вытащил топор из-за опояски и стал готовить костер. Нарубил, натаскал сухого валежника и, натесав на разжигу смолевых щепок, потянулся за спичками. Они всегда лежали за пазухой. Но в этот раз рука тщетно шарила по горячей рубахе. Ильча распустил опояску — спичек не было.
Дела! — протянул он, съежившись от мелкой дрожи. — За ночь к черту заколеешь.
Серая туча задернула небо. В глубине распадка гудела непогодь. Ильча спиной прижался к толстому дереву. Промокшие ноги стыли, ветер пронизывал тело насквозь. С вершин деревьев птичьими стаями летели рыхлые комья снега. Наступила непроглядная таежная ночь.
Вдоль распадка тяжелой поступью шел ураган. Трещали, ломаясь, деревья. Хлестался о камни нежными сучьями прижатый к земле упругий молодняк. Жесткие крупинки мерзлого снега стегали обомшелые скалы. Ветер по-волчьи выл в узких щелях. Ночная муть забелилась пургой.
В такую ночь страшно сидеть даже вдвоем у костра, в хорошем балагане. Еще страшнее сидеть одному без огня, слушать разноголосый рев урагана, видеть, как вьется в темных глубинах колючая пурга. Негде укрыться от ветра, нечем прикрыть озябшие ноги. Промокшая от пота однорядка теперь жесткой коркой застывала на спине. Ильча прижался к земле, стараясь согреть дыханием грудь. Мыслей у него не было никаких. Пусто. Ночь тянулась, страшная, бесконечная.
Под утро Ильче стало теплее. Буря пронеслась, заровняв вчерашние следы. Сыпался мелкий сухой снежок. По склопам распадка, на земле, зеленели широкие кроны сломапных бурей деревьев. Ильча встал.
Еще ладно, — сказал он, с трудом расслышав заглохшими ушами свой голос, — думал, совсем заколело.
Он поднял винтовку и решил подняться на перевал, осмотреться. Ноги пе послушались, отяжелели, как налитые свинцом, и подкосились в коленях. Ильча упал в снег.
«Что это такое? — подумал он, чувствуя, как застучала кровь в висках. — Отлежал, что ли, ноги?»
Он вновь попробовал подняться и не смог. Заныло все тело, как избитое; из глаз, казалось, веяло жаром, в груди резало острым ножом.
«Захворал, простудился…» — в испуге простучала в мозгу оборванная мысль. К горлу ползла тошнота.
Красный, как осенний лист, колонок пробежал мимо. Дернул носом, привстал на задние лапы, оскалился острыми зубами и скатился вниз, в распадок, к ручью. К носу у него прилипло серенькое перышко куропатки»
Бабка Аксенчиха не могла нахвалиться Лизой. Всем и всюду она ставила ее в пример.
Уж такая ли работящая девка, уж такая ли тихоня да скромница, — рассказывала Аксенчиха соседкам, — что подай господи такую дочку каждой матери. И то молвить: уродила я Дуньчу — все будто ладное, и телом ядреная, а огоньку-то ей господь в душу не заронил, углем тлеет девка, не горит полымем. Вот и замуж выдала, зятя в дом взяла, думала — встряхнется девка, начнет ребят рожать, о детях забота явится, поболее бы в дом скопить. Так нет у ней и этого: на работе подгоняй, указывай, а домой пришла — трепнет хвостом, только и видели, к подружкам ускочит. Лизка ей вместо няньки, с ребенчишком возится, а она в соседях язык чешет.