Из чистого снобизма (других мотивов я и теперь не могу отыскать) Хорики ходил на «коммунистические чтения» (точно не помню, кажется, это называлось R-S) и меня привел однажды в этот тайный кружок. Для таких, как Хорики, подобного рода кружки были чем-то вроде достопримечательности Токио, которую непременно следует посетить. Я познакомился с «товарищами» — так они друг друга называют, — приобрел какие-то брошюры и стал слушать лекции по марксистской политэкономии, которые читал восседавший на председательском месте неприятной наружности молодой парень. Все, о чем говорилось в лекциях, казалось мне давным-давно известным. Ну хорошо, пусть так. Но ведь имеется еще что-то в душах людей — неведомое, страшное. Алчность? — В какой-то степени. Тщета? — И это не совсем то. Любострастие и алчность? — И в этом сочетании «что-то» не раскрывалось полностью... Не знаю, как это определить, но кроме экономических отношений в сутолоке мира человеческого есть, по-видимому, еще что-то, и оно чудовищно. Оттого мне, загнанному этим миром, — при том, что признаю материализм с такой же естественностью, как вода выбирает места пониже, — оттого мне самому хорошо известно, что мне не дано избавиться от своих страхов перед людьми, не дано обратить взгляда к молодой листве и почувствовать радость надежды. Тем не менее я не пропустил ни одного занятия, присутствовал на всех собраниях этого кружка R-S (может быть, я ошибаюсь, возможно, он назывался по-другому), саркастически наблюдал, как «товарищи» с каменными лицами, словно занимаясь огромной важности делом, поглощены изучением в общем-то азбучных истин (1+1=2). Наконец терпение мое лопнуло, и, по своему обыкновению, я начал паясничать, пытаясь разрядить атмосферу этих собраний; напряжение постепенно исчезло, а сам я стал весьма популярным и даже необходимым членом кружка. Простые люди, они и меня, видимо, считали подобным себе простым оптимистичным весельчаком, и я своим поведением окончательно ввел их в заблуждение. Потому что не был я «товарищем». Но на каждое собрание я являлся и всегда веселил всех кружковцев.
Мне нравилась сама затея. И люди нравились. Но это совсем не значит, однако, что меня сдружил с ними марксизм.
Нелегальность — вот что доставляло мне какое-то смутное наслаждение. Мне в таких условиях было очень уютно. И, наоборот, легальность в этом мире казалась мне страшной (я чувствовал в ней что-то чудовищно сильное), механизм ее действия — непознаваемым, и очень трудно было усидеть в этом, фигурально выражаясь, промерзшем помещении без окон; если бы за стенами было море нелегальности — я бы прыгнул в него, барахтался в нем и умереть там почел бы за большую радость.