И его вдруг осенило, что мама была счастлива — то, что он отказывался увидеть раньше. Все эти годы мучило, что у неё не было, несмотря на толпу поклонников, любившего, боготворившего её человека. Поэтому особенно несправедливым казался конец её жизни. Но теперь он знал, что был кусок счастья. Пусть недолгого, но счастья. И то, о чём Гриша смело оповестил весь мир, уже не виделось постыдной тайной, нетактично брошенной Олегу в лицо. Наоборот, казалось подарком и данью маме.
Стало легче. Боль притихла, будто он услышал, как мама прошептала, что с ней всё в порядке, что она радуется той, другой жизни, как он должен радоваться — этой.
Он подъехал к аэропорту, бетонной коробкой замыкавшему шоссе, и подумал, как сейчас самолёт унесёт его в спокойное, размеренное существование — то самое, о котором мечтал в детстве, когда веселились граждане страны Шутов, восстававшие против серости этого существования. Как засосёт его та же рутина: карьера, стычки с Ритой, ссоры, обиды, дни, похожие в точности на все предыдущие.
«Однако, — подумал он с облегчением, — как всё-таки хорошо, что всё это уже позади». Несмотря на тоску по прошлому, занозой навсегда засевшей в сердце, он был рад, что нет уже страны Шутов и что невозможно её вернуть.
Вернуть он хотел другое. Город, по которому они с мамой бродили по вечерам, прижавшись друг к другу локтями. Булочную, около дома, куда, нагулявшись, забегали купить вкуснейший, воздушный хлеб. Их вечера вдвоём, когда не налетала разлучавшая их толпа гостей. И их комнату, где незримо висел на стене, улыбаясь солнечными глазами, мамин портрет.