Заключенный Маховский стоял посреди камеры и улыбался. В его маленьких, близко посаженных друг к другу глазках не было и тени той неизгладимой тоски, которую я наблюдал практически у каждого узника Каменного. Я сразу же обратил внимание на его скованные железной цепью щиколотки ног. Цепь была достаточно длинной, чтобы этот двухметровый великан мог спокойно ходить, но явно коротковатой, чтобы попробовать убежать или лягнуть ногой кого-нибудь из конвоиров. Бывший боксер сделал шаг мне навстречу и остановился.
— Я ждал вас, батюшка. — Голос Маховского был под стать телосложению.
Грубый, вкрадчивый, от которого, случись услышать его в темной подворотне в половине второго ночи, у припозднившегося прохожего непременно душа уйдет в пятки, и он не только потеряет дар речи, но и способность передвигаться. А уж о возможности оказать этому монстру физическое сопротивление и говорить не приходится.
— Как вас называть? — продолжая улыбаться, поинтересовался Маховский. — Меня зовут Борис Борисович. Как певца Гребенщикова. Слышали, поди, о таком?
— Отец Павел, — представился я, делая шаг навстречу зеку. — Начальник тюрьмы передал мне, что вы, сын мой, хотите исповедоваться. Я готов вас выслушать. Но не надейтесь, что для искупления своих грехов вам хватит только слов...
— О да, отец Павел, я грешен! — вдруг взревел Маховский, бросаясь ко мне и звеня цепями. — Я настолько грешен, что Господь вряд ли простит мне мои страшные грехи! Так почему же не взять на душу еще один?..
Что-то тяжелое и тупое неожиданно ударило меня прямо в лоб, отчего голова загудела, как упавший с башни собора колокол. Тут же, не дав мне опомниться, Маховский своей огромной ручищей схватил меня за плечо и рывком развернул на девяносто градусов.
У меня потемнело в глазах, дышать стало почти невозможно. На все это действие зека не потребовалось и трех секунд, а если прибавить такой немаловажный факт, что в живот мне уперлось что-то острое, то ни о каком сопротивлении не могло быть и речи. По крайней мере, сейчас. Стоило громиле лишь слегка надавить на свое оружие, и мои внутренности вывалятся наружу. А если он покрепче согнет руву, обхватившую мою шею, то переломает мне позвоночник.
В общем, я вел себя именно так, как мне позволял мой душитель. То есть стоял спиной к нему и лицом к двери, едва дыша и не шевелясь, и напряженно смотрел на дверной «глазок».
— Эй, собаки! — заорал Маховский, заметив мелькнувшую в «глазке» тень охранника. — Вы опять облажались, и теперь уже капитально! Поп у меня в заложниках! Приказываю немедленно открыть камеру и бросить оружие на пол, иначе я расковыряю ему вею печенку!