В семнадцати километрах от Серпухова наш похоронный кортеж опять остановили. Та же история. Паспорта, операция «Автобус»… Все же доехали до сырого, холодного города со старыми зданиями сырого красного кирпича, с облупленными стенами. Жить здесь в Серпухове, я полагаю, не весело. В России, впрочем, везде жить невесело. Каркали вороны, перелетая с мертвого дерева на мертвое дерево. Внутри города нас опять остановили для каких-то переговоров с барашковыми папахами чинов милиции. Я вышел из «Волги», но участвовать в переговорах не стал, до того лица этих людей были мне отвратительны. Каждый из них мог отдать приказ о нападении на Юру. Кто отдал на самом деле, никогда не будет известно.
Пока был жив, жил Юра в частном доме. Мы, немногие, невеста Юры Аня Плосконосова, я, Каспаров, вошли во двор. Нас встретила худая маленькая женщина в очках, вся в трауре и с темным лицом. Я почему-то подумал, что она может быть кавказского происхождения, у Юры, рослого юноши, были сросшиеся четкие брови, так что, видимо, отец его русский, а мать, может быть, с Кавказа. Впрочем, это только были мои размышления. Я поклонился матери, сказал, что скорблю, сказал, что убившие Юру — нелюди. Я чувствовал себя напряженно, потому что тут такая трагедия, а я — руководитель организации, идеи которой вдохновляли Юру, он пал за наше дело. Возможен был взрыв эмоций, мать могла направить свое горе и гнев против меня. Мои охранники напряглись за моей спиной.
Мать спокойно и печально предложила нам пройти в дом на отпевание. «Всех мы принять не сможем, — сказала она, — проходите». Мы вошли в сени, оттуда лестница вела наверх, как бы на второй этаж. Деревянный и старый, дом хранил запах деревни. За мною поднялся Каспаров, кепки мы сняли, разумеется.
Мы поднялись в горницу. Там стоял гроб. Юра лежал — в черном костюме, затылочная часть закрыта повязкой. Нос заостренный, лицо желтоватое, и сквозь грим видны синяки. Пришел священник с мощной бородой, и служка, с черной, начальной. Нам всем дали свечи, разрезанные надвое и подпаленные заранее. У тех, кто готовил свечи, видимо, был похоронный, либо церковный опыт.
Священник отпевал, ходил вокруг гроба. Мы крестились, в простом, в сущности деревенском доме. Мать стояла чуть в стороне от изголовья. Худенькая, в черном, в очках, лицо смуглое, я опять отметил, напоминала чеченку в трауре. Священник положил Юре на лоб повязку и на грудь листки с молитвами.
Служба закончилась. Стали выносить гроб. Я и Каспаров вышли во двор. Ворота были открыты, и за воротами стояли наши активисты. С венками, портретами Юры и цветами. Гроб вынесли и поставили на два табурета. Мы подходили прощаться. Подняли гроб и понесли по улицам на плечах. Было так пронзительно, перестали кричать вороны. Шли в полном молчании, по скорбному городу. Нас, приехавших проститься, было человек триста. Кроме того, город был наводнен операми в штатском. Процессия дошла до школы, и там мы стали рассаживаться в автобусы. Гроб поместили в специальный мертвецкий автобус. Я опять сел в «Волгу», Каспаров — в свой внедорожник. Милиция дала процессии зеленый свет. Везде были расставлены машины ГИБДД, они перекрывали движение. Впереди ехал начальник ГИБДД. Молчаливо доехали до кладбища. Журналисты российских и особенно иностранных изданий, десятки телекамер. На кладбище выяснилось, что могила находится в километре от ворот. Мы пересели в малые автобусы, а большинство пошли пешком. Кладбище было все белое, в отличие от тревожного черно-белого города.