Общее у меня с Солженицыным — это масштаб претензий на водительство масс, на духовное их окормление. У него есть последователи, у меня есть последователи. Но моих последователей много больше, они молодые и они не вымирают, но рождаются.
Он был очень значительный человек. Но не настолько значительный, чтобы понять, что средневековая религия не может стать цементом, скрепляющим нацию. Что наши церкви — суть провинциальные мелкие музеи прошлого, и только. Что славянское единство, родившееся в середине XIX века, на многие века моложе славянской же взаимной враждебности (поляки и русские, сербы и хорваты, и так далее). Что он основал свою идеологию на категориях хрупких, и эмоциональных, и недолговечных, в сущности, давно уже полумертвых.
Вот что пишут другие о нем и обо мне.
Дмитрий Ольшанский в «Русском журнале»:
«Все лимоновские сюжеты посвящены <…> созиданию античного почти что героя, решительного и трагического, из любого подсобного материала, на любом подвернувшемся политическом или географическом фоне. Манхеттенский ли он скиталец, парижский литератор или московский национал-большевик — все они у Лимонова восстают против энтропии и причудливым образом схожи в этом с автобиографическим героем книг Солженицына: Эдичка ведь тоже несомненный Теленок. Да-да. Эдуард Вениаминович и Александр Исаевич вообще-то не чужие друг другу авторы, оба они не горазды в полной мере „придумывать“, зато и тот, и другой подарили нашей словесности по отменному alter ego, легко узнаваемому, вечно сражающемуся с предательством повседневности, каждый раз едва не гибнущему под ударами судьбы и, надо думать, теперь уже окончательно бессмертному».
Константин Крылов на АПН останавливает свое внимание на иной схожести Солженицына и Лимонова. В статье «Гроссмейстер» он пишет:
«И, наконец, есть игроки — те, которые двигают фигурами, или за неимением таковых, сами становятся на доску. Но даже встав на доску, игрок не превращается в пешку: он делает ходы все-таки сам. Да, ходит он по правилам, и правила эти сложные и жестокие. Но все-таки ход делает он, а не за него. Солженицын был игроком. <…>
Отнюдь не случайно единственным, кто сейчас высказался о Солженицыне с откровенной завистью, был другой русский политик, Эдуард Лимонов, о котором тоже можно „сказать многое“ (читай — скверное), но который, в отличие от многих прочих, тоже является по натуре игроком, а не фигурой. И его слова: „Я всегда внутренне соревновался с Бродским и Солженицыным, и после смерти Бродского и Солженицына я осиротел“ — нужно понимать именно в этом ключе. Лимонов не соревнуется с писателем и поэтом, не это его волнует. Нет, он сравнивает себя — как политика и игрока — с другими игроками. (Кстати, Бродский был той же породы.) Действующими примерно теми же средствами, что и он: логично ведь сравнивать себя с теми, у кого на руках были похожие карты. И достигшими, похоже, большего. Несмотря на то, что у Лимонова — партия, а Солженицын не стал делать какую-нибудь „национально-консервативную коалицию“, хотя многие от него этого ждали. Почему не стал — отдельный разговор. Возможно не смог, а возможно — рассчитывал на большее (скорее всего, на место общенационального гуру, „русского Ганди“) и проиграл. „Что не отменяет“».