Он закусил губу, пытаясь сохранить мрачно-серьезное выражение, но, глядя на мои испуганно округлившиеся глаза, не выдержал и расхохотался.
— Ты ведь пошутил, да? Ну скажи, что пошутил! — совершенно искренне взмолилась я.
— Я пошутил, мелочь.
— Серьезно?
— Я всегда шучу абсолютно серьезно. Шутки — это тебе не игрушки…
— Дурак ты, — сорвалось с языка обиженное, прежде чем я его прикусила. — Ой… извини, пожалуйста, я не хотела… — зачастила я и выпустила его руку, чувствуя некоторую слабость в коленях. То, что мой собеседник вообще-то князь и шакаи-ар вылетело из головы. Нет, вряд ли он, конечно, опустится до побоев, но все-таки…
Но Ксиль только разочарованно вздохнул.
— Опять за свое, да? — он решительно притянул меня за талию, хотя идти так было не слишком удобно. — Что ты за трусишка такая? Чуть позволишь себе лишнего — сразу прячешься за извинениями. Не забывай, пожалуйста, что я телепат и в любом случае узнаю, что ты обо мне думаешь.
— Это не повод грубить, — сказала я, а про себя подумала, что Ксиль абсолютно прав — да, трусишка. Стопроцентная.
— Дело твое, — пожал плечами Максимилиан и добавил вкрадчиво: — Только учти, что с моей точки зрения, если ты думаешь, что я дурак, и говоришь, что я дурак — это смелость. Но если думаешь, что я дурак, а говоришь «какая сегодня хорошая погода» — это лицемерие. А лицемеров я не люблю.
Мне стало себя жалко.
— Это шантаж, — убито вздохнула я. Что теперь, не думать ни о чем неприятном для него, что ли? — Ультимативное принуждение к грубости. Меня мама другому учила. И… не мог бы ты убрать руку из-под моей куртки? Я щекотки боюсь.
— Боишься, значит? — задумчиво протянул Максимилиан… и вдруг ухмыльнулся по-мальчишески, развернулся и запустил под куртку уже обе руки. Я ойкнула и дернулась, а через несколько секунд чуть ли не пополам сложилась от приступа смеха. Ксиль немного меня помучил, а потом отпустил, позволяя глотнуть воздуха.
Тем не менее, успокоиться удалось не скоро, а у меня вдобавок икота началась.
— Действительно, всего лишь боишься щекотки, — протянул князь с непонятным выражением. — Боги, и впрямь — невинный ребенок. Какое уж там лицемерие…
— Точно, дурак, — обиделась я. На этот раз извиняться совсем не захотелось. С чего бы это?
* * *
— Долго еще?
— Мы идем всего четыре часа, а ты уже ноешь. Что же будет потом?
Ответ прозвучал устало и, пожалуй, саркастически. Видимо, даже у шакаи-ар есть пределы терпению.
— А потом — это когда? — настырно переспросила я. Гудящие от усталости ноги являлись весьма существенным аргументом против робости и страха перед князем. Даже инстинкт самосохранения немного притупился.