«Эти же самые европейские державы, за год перед этим склоняясь под железный скипетр деспота, намеревались оттеснить нас в Азию, когда мы были одни, оставленные на произвол собственных сил, когда пламенела Москва, но не дрогнули сердца русские…»
И долго еще он сидел в раздумье, всей душой чувствуя правоту этих слов…
Должно быть, Данилевский, зная любопытство венской прислуги и не доверяя замкам в столе Можайского, беспокоился о судьбе своих записей; на следующий день он приехал снова и тотчас заговорил о своих записках.
Они обменялись дневниками, и Данилевский, как бы вскользь, заметил:
— Стоило тебе связываться с этой скотиной Краутом! Он и в самом деле приближенный канцлера, не то лакей, не то главный наушник.
Можайский с удивлением взглянул на Данилевского:
— Наглец осмелился назвать меня рабом!
— Можно было посмеяться над этим… Ты с твоим древним дворянством, гвардии капитан — и вдруг… раб!
— Он сказал: «Русский… раб!..» Не одного меня он желал оскорбить.
Данилевский пожал плечами.
— Не звать же его к барьеру, — в раздумье сказал Можайский.
— Еще чего… Бродягу безродного, сына комедиантки…
На этом кончился их разговор. А час спустя из Гофбурга прибыл дежурный флигель-адъютант, знакомый Можайскому Кирилл Брозин.
Ему было приказано тотчас же доставить Можайского к генерал-адъютанту графу Ожаровскому.
Андрей Кириллович Разумовский направлялся с визитом к престарелому фельдмаршалу князю де Линю.
Карета миновала площадь, улицу и мост. Когда-то Разумовскому льстило, что они носят его имя. Двадцать семь домов было куплено и сломано для того, чтобы на этом месте построить дворец Разумовского. И вот он возвышается на площади над золотой листвой парка. Теперь все это казалось ему суетным и уже не радовало. К тому же сегодняшний день начался нерадостно.
У дворца Бельведер он встретил всадника в теплом сюртуке и зеленей шляпе с перышком. Это был пожилой человек, с продолговатым лицом, длинным носом и рассеянно-добродушным взглядом. Он мог бы показаться богатым горожанином, если бы позади не ехал разодетый, как павлин, адъютант. Встречные останавливались и, обнажив головы, ждали, когда с ними поравняется всадник.
Император Франц возвращался с утренней прогулки по лесу.
Андрей Кириллович остановил карету, вылез из нее и тоже снял шляпу. Император Франц повернул лошадь и остановился. Он спросил, понравилась ли Разумовскому ария, которую пела вчера певица на концерте у королевы Гортензии.
— Я не поклонник итальянской музыки, ваше величество…
— Этим вы делаете честь венской музыке, — рассеянно улыбнувшись, заметил Франц и тронул шпорой коня.