– Где это вы такие шаровары раздобыли? – спросил Кольцов.
– Что, широкие? Какие на складе нашлись. Для толстяков. Видите ли, специального обмундирования для беременных в армии нет.
– Понимаю, – усмехнулся Кольцов. – У нас также. Хотя, знаете ли, и беременные тоже встречаются. Эти факты не зависят от политических взглядов…
– Я об этом догадывалась, – согласилась Нина Николаевна.
– Только вот шаровары у вас не со склада, – сказал Кольцов. – Они с генеральскими лампасами. В армейских мастерских не шьют серийно шаровар для толстых генералов. Это индивидуальный пошив. И где это вы раздобыли такие?
– Предположим, я согрешила с генералом, – сказала «пленница». – У вас разве подобное не случается?
– Бывает, – ответил Кольцов, усмехаясь. И хотел даже добавить: «Еще как бывает!»
А думал он о том, что надо отпустить эту женщину, перевести ее к беженцам, которые заселили нижний этаж общежития, а потом, когда его отряд покинет в утренних сумерках монастырь, оставить ее здесь. Пусть сама разбирается и насчет отцовства и насчет своего будущего. Конечно, она могла много полезного рассказать. И лампасы на ее шароварах не случайны, и видела она там, у белых, много и много слышала, и вращалась не среди простых офицеров.
Но она не скажет. Не из таких. А кричать на беременную женщину и запугивать, используя ее положение, – это подлость, недостойная мужчины. Тем более она помолиться приехала. Монастырь-то не какой-нибудь, а Богородицкий.
Кольцов понимающе посмотрел на женщину, и она ответила улыбкой. Догадывалась о его мыслях.
Она была очень красива. И отчаянная, наверно, девица. Осмелилась рожать среди войны. Какие-то неясные, очень глубинные струны сочувствия затронула она в нем. Бесконечные войны заглушили их, а сейчас… Ведь ему уже двадцать восемь.
– Ладно, – сказал Кольцов, вздохнув.
И в этот момент в дверь постучали. Осторожно, словно боясь нарушить свидание, в келью просунул свою чубатую голову Грец. Он усмехался.
– На минутку, товарищ комиссар.
Он упорно не хотел называть Кольцова командиром. Это ставило бы его в прямое подчинение, а так в их отношениях оставалось нечто не столь четко определенное. Грец – особист, Кольцов – комиссар. Не в одних санках, дескать, сидят.
– Да заходите, Грец, – сказал Кольцов. – Мы тут обо всем уже переговорили.
– Нет-нет, на минуточку до вас! Лично! – настойчиво упрашивал Грец.
Кольцов вышел в длинный и темный коридор общежития, которое, как подсолнух семечками, было тесно заполнено кельями. Грец осторожно затворил за Кольцовым дверь.
– Гражданочка эта. Которая с поросятком! Очень за свою животную беспокоится, – прошептал особист загадочно. – Просит, чтоб не трогали поросятко.