— Возможно, — сказал я.
— Не перебивай! Дайте сказать! Я не выношу цветов. Они отнимают время. Требуют ухода. Плохо пахнут. Умирают. Доволен?
Он поневоле сел и свернул толстую сигарету, из которой с обоих концов сыпался табак.
Госпожа Сам Финсен засмеялась, приклеивая карточку с адресом.
— Точь-в-точь как ты. Если не считать, что ты пока не умер.
Она положила ему на колени упакованный букет.
Сам Финсен долго смотрел на него. Потом перевел взгляд на меня:
— Ты уже бывал там.
— Правда?
— Да, правда. И поедешь еще раз. С гвоздиками.
Ну всё, подумал я. Разоблачили. Халворсен приходил сюда, и теперь Сам Финсен зароет меня в срезанных стеблях и мокрых газетах и будет терзать весь остаток ноября.
Во рту пересохло.
Сам Финсен встал:
— Да. С гвоздиками. Ты разучился говорить? Лишился языка? Спятил с ума? Что ты знаешь о гвоздиках?
Мне бы сейчас признаться — глядишь, получил бы приговор помягче, наказание поменьше. Почему это было невмоготу? Почему вообще так трудно сказать, как обстоит на самом деле, ведь от лжи-то все только хуже становится?
— О гвоздиках я мало что знаю.
— Так я и думал. Вот и послушай, господин две кроны десять эре! Заруби себе на носу: гвоздики можно на свадьбу втыкать в петлицы, а на похоронах — положить на крышку гроба. Гвоздики — красота и вечный покой. Гвоздики, эти вот гвоздики, суть и веселье, и скорбь. Понимаешь, разносчик, что я имею в виду?
Спина у меня была мокрей газеты.
— Я всего-навсего доставляю цветы.
Сам Финсен шагнул ближе, запакованный букет в руках словно белая бомба.
— А на цветы, ясное дело, положиться нельзя. Тебе понятно, что я имею в виду?
Наверно, кто-то нашел испорченный букет в мусорном ящике на темном заднем дворе возле Торс-гате и вернул его во «Флору». Я понимал, к чему он клонит. Мое время истекло.
— Нет, — сказал я.
— Ты нынче необщительный какой-то. Ноябрь на тебя тоже действует, что ли?
— Должно быть.
Госпожа Сам Финсен высыпала старую землю в ведро, и руки у нее были почти черные.
— Не мучай мальчика. Ближе к делу.
Сам Финсен глубоко вздохнул.
— Я имею в виду, что не желаю, черт побери, держать полный дом того, на что нельзя положиться. Неужели так трудно понять?
Он наконец-то отдал мне букет. Я взглянул на адресную карточку. Умирать пока рановато. Цветы предназначены вовсе не Халворсену с Эккерсбергс-гате. А кой-кому другому, у кого я тоже побывал. Про себя я громко произнес имя: Аврора. И выговорил «р». Впервые сумел прокатить его во рту.
Аврора Штерн, Хакстхаузенс-гате, 17, Осло-2.
В ноябре меня оправдали.
Снег еще не выпал, хотя землю сковал мороз, и я по-прежнему мог ездить на велосипеде, только приходилось надевать шарф и варежки и обеими руками держаться за руль. Брусчатка между трамвайными рельсами на Фрогнервейен блестела как стекло. В тот день мне было, как никогда, легко одолевать подъемы. Я прочно сидел в седле, пока не добрался до Хакстхаузенс-гате, а из пекарни на крутом повороте пахло свежим хлебом, пахло корочкой и сахаром, прошлый раз я этого не заметил, не то что сейчас, и вот я остановился возле дома 17, запер переднее колесо и позвонил на безымянный этаж. На сей раз жужжание не заставило себя долго ждать, я открыл входную дверь, взбежал с букетом по лестнице и, запыхавшись, остановился на третьей площадке у безымянной двери Авроры Штерн. Дверь была приотворена. Я подождал. Немного погодя постучал и подождал еще. Потом откуда-то издалека донесся ее голос: