Я, захлебываясь, пыталась что-то объяснить Ольге. Но что я могла ей объяснить? Она пыталась меня успокаивать. Как-то стыдясь и неумело обнимая меня. Я прижималась к ее щеке своей опухшей мордой и видела ее нежную, мягенькую мочку. Я часто дурачилась и просила Ольгу позволить поцеловать ее. И она позволяла мне… «Оолеееечкаааа…»
Мы услышали с лестницы гром его ботинок, сбегающих через три ступеньки вниз, — лифт поднимался на пролет выше. Оля пошла открыть. Я побежала к зеркалу. Как ведьма я была! Как будто и не загорала, только белые и красные пятна на лице. Я успокаивала себя, прижав руки к щекам, а они оттягивали щеки вниз. Я беззвучно шевелила губами, которые выворачивались наружу. По всему моему телу пульсировал строгий голос: «Все. Все. Все».
Шампанское! Мы праздновали?… Ха-ха! Летний роман закончен. Я буду вспоминать тебя с грустно-приятным чувством, моя маленькая девочка. А как же хвостик, корова, ослик?… Как только новая волна истерики подходила, я еще сильней затягивалась сигаретой, еще вливала в себя колкие шарики шампанского. Я подумала, что должна немедленно что-нибудь сделать. Чтобы все вернулось, как было. Будто он и не сказал ничего. Я вскочила и, прикрывая, поддерживая свой ужасный рот, как при подступающей рвоте, выбежала из комнаты…
Я брошусь сейчас в пролет. Ах, как высоко-то! Нет-нет. Это очень быстро. Он не успеет! Я ведь должна дать ему время догнать меня, вернуть! Колени трясутся, и материн шлепанец соскальзывает с ноги. Александр выходит. Шлепанец прыгает по ступенькам, а я смотрю за перила, вниз. Александр хватает меня, подбирает тапок и, взяв меня на руки, бережно несет вверх по лестнице. В квартиру, по коридору, в комнату. Он кладет меня на диван, и я засыпаю. Проваливаюсь, будто в черный пролет.
Зачем он называл меня любимой, даже когда сказал «расстанемся»? Он не исчез потихоньку, он пришел мне объявить, что мы «расстанемся». Почему?! Он ведь кровь мою пил. Шрамик еще такой нежный. Может, он не может простить мне, что я заразила его? Но мы даже ни разу не говорили об этом! Он только однажды сказал: «Он должен быть наказан».
— Который час?… Саша?
У меня альт, ломающийся посередине каждого слова в колоратурное сопрано. Глаза у меня, как у самого китайского китайца. Так опухли веки. Он не поднимает головы с рук, лежащих на спинке стула, и говорит, что уже десять и Оля придет завтра утром. Он усталый и тихий. Я включаю громадный магнитофон, стоящий на окне, из которого я собиралась вылезать на лестничную площадку. Сашка смотрит на меня грустно и… виновато? Да.