Рон усмехнулся:
— Ну, об этом в Берлине можно не беспокоиться. — Он пошел к двери. — Белье в стирку оставляйте на стуле. Они его потом заберут. — И, щелкнув дверным замком, ушел, унеся с собой свое легкомыслие.
Джейк внимательно осмотрел комнату в рюшечках. Кто — они? Обслуживающий персонал, люди на побегушках — часть добычи победителей. Что стало с девушкой, выкинутой из ее розового кокона? Он подошел к покрытому стеклом туалетному столику. Ничего, только след от пудры. Уходя, одним движением смела все баночки и тюбики в сумку. Он лениво выдвинул ящички — пустые, не считая нескольких открыток с Виктором Штаалем[15] — дырочки от булавок по углам. Очевидно, он уже не предмет ее вожделения. Но ей по крайней мере было куда уйти. А что с Линой? Успела ли она собрать духи и пудру и благополучно выбраться или ждала, пока не рухнула крыша?
Он закурил и, расстегивая рубашку, подошел к окну. Двор внизу был перекопан под огород, но грядки превратились в сплошное месиво. Русские небось постарались, ища провиант. Но здесь хоть можно дышать. Израненный город, всего в нескольких милях отсюда, уже таял за деревьями и пригородными домами — так анестезия блокирует боль. Надо было делать заметки. Но о чем тут писать? Все уже произошло. Судя по всему, старики и мальчишки здание за зданием отстреливались прямо из дверей. Почему они держались до конца? Говорят, ждали американцев. Кого угодно, только не русских. Мир будет еще хуже — последнее предупреждение Геббельса, единственное, которое сбылось. В итоге окончательное безумие. Целые улицы в огне. Везде рыщут стаи эсэсовцев, вешая мальчишек на фонарных столбах за дезертирство. В назидание. В лагерях они уничтожали людей до последнего часа. Здесь убивали даже своих. Уже не война, а жажда крови.
Джейк не давал стоящего материала два месяца, еще с лагерей; ждал Берлина. А теперь чувствовал, что Берлин его добьет, что все статьи сведутся к лунным ландшафтам Рона и гнилым зубам — беспомощный замах на масштаб. У него кончились слова. Найди одного человека. Не тысячу — одного. Наверняка она здесь. Один выживший — это же так мало, на это ведь можно надеяться. Он снова посмотрел на огород. Рядом с сарайчиком на задах седая женщина развешивала мокрое белье на веревке. Хаусфрау.
— И что ты собираешься делать? — спрашивал он. — Поехали со мной. Я все улажу. Вывезу тебя отсюда.
— Отсюда, — повторила она, отмахиваясь: само это слово невероятно. Затем покачала головой: — Нет, лучше так. — Она сидела за туалетным столиком, все еще в ночной рубашке, но уже с безукоризненным макияжем, с красным лаком на ногтях. — Я стану