— Пошли, — сказал старшина твердо. — Пошли, пошли, лейтенант.
* * *
В полдень появилась Настя. И опять Андрей с трудом узнал ее: была она непохожа на ту разбитную бабенку, какую видел впервые с Довбней; и не та робкая, застенчивая, что приходила в клуб. Это была какая-то третья Настя, с посеревшим лицом, на котором пустовато синели глаза. С первых же слов их застилало туманом, и она, не здороваясь, сыпанула глуховатой скороговоркой, так что он не сразу разобрал, чего ей надо. А надобно ей было не больше не меньше, как его вмешательства в судьбу Коленьки.
— А шо з Колей будэ, шо?!
Она упала головой на руки, вытянутые по столу, большие, крепкие, почти мужские руки, и закаталась из стороны в сторону.
— Спомогай, родненький, спомогай, христа ради. Вы ж обое под смертью ходыли, обое ж вы… Спомогай!
Однако вспыхнула у них любовь! Пожаром. Напрасно он втолковывал Насте, что сам под арестом, уже сделал, что мог — она твердила свое, как помешанная: «Спомогай!»
— Встать! — крикнул он, чтобы хоть как-то привести ее в чувство. — Чего ревешь, как по покойнику?!
Она притихла, моргая мокрыми ресницами, и лицо у нее было как у богородицы на иконе. Хоть сам плачь.
— Кто у вас был тогда, кто? Кроме Степана?
На миг — то ли ему показалось — в лице ее мелькнул страх.
— Кто у вас был? Чужой кто-нибудь. Не из поселка… Я же знаю.
Она все качала головой, и глаза у нее стали далекими, синяя мука и туман.
— Что ж ты Колю спасти хочешь чужими руками? — не выдержал он. — А свой палец приложить боишься. Хороша, нечего сказать. Ты же его и предала, ты!
Она отпрянула, замотав головой.
— Нет, нет. Я его не звала… Вин сам, ще при нимцях силком ходыв, гадюка плосконосая…
— Кто? Имя? Звать его как?
— А я знаю?… Прозвище було — Монах… Монах и Монах. Спросишь, бувало, только усмишка на морде: не пытай, як зваты, дай покохаты. Гад!
Андрей уже почти не сомневался, мысленно впиваясь в еще недавно виденное лицо с перебитым, как у боксера, носом. Модное пальто. Шапка пирожком — гость старшины, исчезнувший священник. Монах?!
— Откуда он взялся? У кого хоронится?
Она ответила уже совсем спокойно.
— Хиба ж я знаю? Мабудь, в лису. Воны таки, усю жизнь в лису, гитлерчуки…
— Не помнишь, он выходил из хаты, когда пили? Выходил или нет? И надолго ли?
— Може, и выходыв… Да, вроде выходыв, а потом прийшов, руки мыв у синях, я еще сказала: «Який чистюля, с витру да й руки мыты…» А шо? Вин тут при чему? Чи то вин их на свиню, на Горпыну навив? Ох… Ох, гад, своими руками задушу! Ну, не приведи бог, побачу. Ну…
— Вы у Довбни были?
Она сказала просто: