— Какой там секрет… Тут корешки глубоко тянутся. Разгром отряда связан с предательством. Кто выдал — не знали, а кличка была известна — Волчонок. За ним потом сами немцы охотились… После нашего с тобой разговора запрос я все-таки сделал, ну и обнаружилась ниточка…
— Немцы почему охотились?
— Говорю же, двойная игра, раз он связан был с Монахом, а тот с американцами…
Кажется, все становилось на свои места… Луна по-прежнему заливала опаловым светом скованную снегами землю, но теперь она уже не казалась сказочной, от нее веяло смертным холодом. Стефа в больнице, этот Волчонок здесь, прощается с жизнью, знала она о нем хоть самую малость, догадывалась? Да нет, откуда же? Разве он рискнул бы открыться? И все же замутился в душе осадок, в нем таилась боль и отчужденность. Он не сразу расслышал, о чем его спрашивал Довбня, спохватившись, объяснил.
— Да, жгли сено. Как они там не задохнулись?
— Сеном их не возьмешь.
— Схорон с боковым лазом. Наверняка… — послышался за спиной голос старшего лейтенанта, державшего под мышкой белый сверток. Солдаты с лопатами стояли поодаль наготове. — Митрич мог и не знать об этом. — И то, что он назвал председателя, хотя и вскользь, но привычно — по отчеству, невольно облегчило душу — жаль было старика. — Где-то есть выход, пошукаем.
Искать пришлось недолго: средь заснеженных кустов, в чуть приметно обтаявшей лунке, темнел околыш жестяной трубы. Уже светало, но ее можно было обнаружить, лишь внимательно приглядевшись. Теперь он понял, что значит боковой лаз. Помещение с отводной комнатой, вот почему их нельзя было взять ни огнем, ни гранатой. Лаз перекрыт, сдвинь засов и пали в отдушину.
— Монах! Говорит Сахно. Узнаешь голос? — закричал в трубу старший лейтенант. — Сдавайся добровольно, гарантирую справедливый суд. — Он помолчал, ожидая ответа. Достав из-за пазухи блокнот, что-то черканул в нем и, привязав вырванный листок к мерзлому комку земли, бросил в трубу. — Лови бумагу, на размышление четверть часа, после чего буду взрывать.
Эту четверть часа, похожую на вечность, они провели за углом хаты. Старший лейтенант Сахно молчал, сосредоточенно дымя самокруткой.
— Притих Монашек, — подначивал Довбня.
— Гад, — отозвался Сахно. — Редкой силы гад. Сотни жизней на его совести, — старший лейтенант круто выругался. — Дважды из рук уходил, когда мы его партизанским судом приговорили, помнишь? И метки мне оставил — ухо контузил да два пальца отшиб. — Он говорил тихо, словно про себя… — Сорок хат пожег в отместку, с детьми, с женщинами только потому, что хлебом-солью встретили в тридцать девятом Красную Армию. А чего он хотел, чего добивался от людей, которых ни в грош не ставил? Садист, самостийник… Ну а его…