— Точно, семинарист, — мрачно подтвердил Гордаш, встретив вопросительный взгляд офицера.
В это время к офицеру подтолкнули обозника. Один из немцев ткнул сапогом в его раненую ногу и что-то сказал по-немецки. Офицер промолчал, и этого оказалось достаточно, чтобы, оттеснив раненого чуть-чуть в сторону, немец прошелся по нему короткой очередью из автомата и, даже не взглянув на оседающего русского, как ни в чем не бывало подошел к пулемету. Подняв его, внимательно осмотрел, взвесил на руках и ткнул стволом в бок Гордаша.
— Твой? — спросил офицер, жестом остановив унтер-офицера.
— Нет, того, убитого! — снова успел выкрикнуть кавалерист.
— А ты что это прыткий такой, станичник? — оглянулся на него офицер.
— Так точно, станичник, ваше благородие! Донские мы. Из Тихого Дона.
— Значит, и впрямь — станичник? — ехидно улыбнулся офицер. — И сразу: «ваше благородие».
— Так ведь вы из наших, поди, из бывших офицеров Добрармии?
— Из офицеров, только не бывших.
— Прошу прощения, ваше благородие. А я из станичников.
— Да, но я — из той Добрармии, которую ты, провинциальный мерзавец, вместе со своими предателями-станичниками помог большевикам угробить. О, да ты и сейчас в кавалерии?
— Был, ваше благородие. Рядовой Есаулов. Эскадрон прикрытия укрепрайона. По Днестру мы стояли.
— Да ты не части, не части, провинциальный мерзавец. Ну, что дала тебе совдепия: землю, счастливую жизнь?
Казак молчал.
— Расказаченный небось?
— Всех расказачили. Говорят, не положено. Кто позажиточнее был али недовольство высказывал, тут же на подворье стреляли, а то и прямо с седел рубили.
— До какого позора дойти! Веками донцы были казаками, ни турки, ни горцы, ни крымские ханы, никакая другая нечисть сломить их не могла, а тут — на тебе… пришли какие-то жидобольшевики и всех расказачили! Довоевались! Впрочем, такова участь всех предателей. Нас предали, Россию погубили, род свой казачий на нет свели — вот вам и «вся власть — Советам», провин-циаль-ные вы мерзавцы.
Офицер поиграл пистолетом, и Гордашу показалось, что он неминуемо разрядит его в кавалериста. Но, видно, судьба смилостивилась и над кавалеристом, и над ним; тот самый рыжий животастый немец, который только что хладнокровно пристрелил раненого обозника, вдруг что-то сказал лейтенанту и показал в сторону холма, вдоль подножия которого двигалась небольшая колонна.
«Немцы пленных гонят, — догадался семинарист. — Там колонна пленных», — затеплилась в его глазах надежда.
Офицер еще несколько секунд нервно поиграл пистолетом у самого лица Есаулова, но появление колонны словно бы напомнило ему о святом законе войны, говорящем о том, что расстреливать пленных ему не позволено.