— Мыслим мы с тобой одинаково… — задумчиво успокоил его Громов.
— При одинаковой-то судьбе…
— И приказ отходить вместе с фронтом для нас не последует.
— Они ведь там, по штабам, полагаются лишь на толщину стен. Хотя инженера, заложившего в устройство дота такую непростреливаемую мертвую зону, следовало бы расстрелять перед строем — как бездаря или как предателя.
— Может, со временем и расстреляют. Только нас это не спасет.
Умолкли они лишь потому, что зашли в командирский отсек, где, скромно притихшие, ждали их, сидя за столом, девушки.
— Угадывай, лейтенант, которая твоя. Но учти: не угадаешь — оставлю ее здесь.
— Медсестра Мария Кристич, — будто испугавшись, что Громов действительно может не угадать, подхватилась одна из них — черноволосая смуглолицая девушка, с четко очерченными, пухлыми губами «бантиком» и слегка выпяченным подбородком. Она преданно смотрела на Громова большими темно-коричневыми глазами, уже самим взглядом своим умоляя: «Забери ты меня, ради бога, поскорее отсюда! Забери же, забери!..»
— Лейтенант Громов, комендант «Беркута». Садитесь, санинструктор.
— Что за строгости, лейтенант? — снова похлопал его по плечу Томенко. — К чему? Завтра бой. Переправа в огне. А мы — последние, кто будет сражаться за этот берег. Так сказать, последний оплот державы.
— И я о том же, — опешил от его окопно-панибратской философии Громов.
— Ну вот… Знакомься: Зоя Малышева. Медбог сто девятнадцатого дота. Лучший санинструктор Подольского укрепрайона и всей действующей армии.
— Зачем вы так, товарищ младший лейтенант?.. — вобрала голову в плечи-крылышки Малышева.
Она была под стать своему командиру — маленькая, хрупкая, только в отличие от него болезненно бледная. Лицо, волосы, глаза — все какое-то неприметное, бесцветное. Сравнив этих двух девушек, лейтенант сразу же понял смысл взгляда Марии. Все то время, которое Кристич пришлось провести в доте, младший лейтенант использовал, чтобы уговорить ее остаться и конечно же покорить. Во что бы то ни стало — покорить. Громов представил себе, как при этом должна была чувствовать себя невзрачная Зойка Малышева, имевшая неосторожность привести сюда Марию.
«Неужели они не понимают, в какой ситуации, у какой черты окажутся уже завтра, а может быть, через два-три часа? — думал Громов, замечая, как, ревниво оттесняя Марию, Малышева накрывает скудный солдатский стол, для которого уже все было приготовлено, и как младший лейтенант призывно посматривает на Кристич, не скрывая при этом своего восхищения. — Да нет, понимают… И все же продолжают подходить к жизни с теми же запросами и измерять ее теми же мерками, что и до войны. А ведь и в самом деле… Неужто и дальше все будет так же, как было: любовь, ревность, измена, свадьбы? И все это во время войны — среди огня, крови, между страхом смерти и самой смертью? А миллионы гибнущих? А скорбь миллионов калек, сирот, обреченных? Разве все это не должно сделать всех нас, оказавшихся в эпицентре войны, терпеливее, сдержаннее, добрее? Скорбь… Великая скорбь должна вселиться в наши души. Только она способна изменить наше естество. Только она способна вытравить из наших помыслов зародыши злодейства и направить нас на путь борцов-мучеников, страдающих и гибнущих за Отчизну…»