Когда Андрей вернулся в санчасть, Марии там уже не было. В соседнем отсеке-лазарете он увидел Петруня. Тот сидел возле Коренко и что-то оживленно рассказывал ему.
— Мария у вас, — подхватился Петрунь, увидев лейтенант. — В командном пункте. Плачет.
— Да? Плачет? Это что-то новое. И главное, очень «кстати». Как дела, Коренко?
— Держимся. Еще немного, и я в строю, — извиняющимся голосом пообещал раненый. — Я вам еще пригожусь, вот увидите.
— Не сомневаюсь. Не жалеешь, что остался в доте?
— Так чего ж жалеть, чего жалеть? Я ведь тут со всеми, со своими.
— И правильно. Не жалей. Что бы ни случилось. Ты — настоящий солдат, — присел он рядом с Коренко. — Настоящий, понял? Как командир я горжусь тобой.
— Почему же тогда гнали из дота? — взволнованно, с пересохшими губами, спросил красноармеец.
Громов замялся. Проще всего было бы сказать: «Хотел тебя, дурака, спасти». Но лейтенант понимал, что вести сейчас речь о спасении неуместно, да и по отношению к этому парню — оскорбительно. Почему вдруг спасать решил именно его, остальную часть гарнизона обрекая на гибель?
— Почему же гнали? — не унимался Коренко.
— Трудный вопрос. Вырвемся из дота — попытаюсь объяснить.
Мария сидела, прижав к уху телефонную трубку, и действительно плакала — беззвучно, закинув голову, не утирая слез.
— Что случилось, Мария?
— Н-не з-знаю, — еле выговорила санинструктор.
— Бо-жест-вен-но. Чего же ты плачешь?
— Потому что Зойка плачет, — показала она пальцем на трубку.
— А почему она плачет?
— Как же ей не плакать? Конечно, будет плакать…
Громов деликатно отобрал у Марии трубку и, услышав всхлипы, как можно тверже сказал:
— Санинструктор Малышева, слушайте меня внимательно. Вы слышите меня?
— Да, — слабо прозвучало в трубке.
— Сейчас мы откроем огонь по противнику, который блокирует ваш дот. И сержант попытается вывести вас наружу. Выбирайтесь ползком. Это последняя возможность. Вы поняли меня? Остальное вам объяснит сержант Вознюк. Все, до встречи где-нибудь под Киевом.
Он положил трубку, сел на грубо сбитые нары рядом с Марией, пальцем нежно утер ей слезу.
— Томенко убит, я знаю. Но что поделаешь? Идет война. Он — офицер. Теперь нужно спасать Зойку. Я уже говорил с сержантом. Если он все хорошо продумает, это удастся. Не сейчас, так вечером.
— Да, ради бога, спасите ее, — все еще всхлипывала Мария. — Только она ведь не захочет бросить Томенко.
— Мертвого?
— Ну да. Она же влюбилась в него, дура…
— Почему сразу «дура»? — перехватил пальцем ее слезинку Громов. — Я-то считал, что влюбляются не только дуры.
— Это у нас, между бабами, так говорится. Раз влюбилась — значит дура. А почему дура, если она влюбилась, а?!