часов в куртке та же улыбка будет играть на моих губах!
Да, двести сорок часов, дорогой нарядный гражданин, закутанный в свое благополучие, как в вату! Знаете ли вы, что это значит? Это значит — десять дней и десять ночей в смирительной куртке. Разумеется, таких вещей не делают в христианском мире через тысячу девятьсот лет после Рождества Христова. Я не прошу вас верить мне. Я сам этому не верю! Я только з н а ю, что со мной это было сделано в Сан-Квэнтине и что я научился смеяться над палачами и заставил их послать меня на виселицу за то, что я раскровянил нос сторожу.
Я пишу эти строки в тысяча девятьсот тринадцатом году после Рождества Христова, и в этот день, в тысяча девятьсот тринадцатом году после Рождества Христова, люди лежат в смирительных куртках в карцерах Сан-Квэнтина.
Сколько я ни буду жить, сколько жизней мне ни суждено в грядущем, никогда мне не забыть моего расставания с разбойником из Филадельфии в то утро. До этой минуты он провел семьдесят два часа в куртке.
— Что, братец, ты еще жив и брыкаешься? — окликнул он меня, когда меня потащили из моего карцера в коридор.
— Замолчи! — зарычал на него капрал.
— Об этом забудь, — был ответ.
— Я еще доберусь до тебя, Красный, — пригрозил капрал.
— Ты так думаешь? — спросил Красный ласковым тоном, в котором послышались нотки ярости. — Ты, старый бродяга, ничего от меня не добьешься. Ты не мог бы раздобыть себе даже куска хлеба, а не то что должности, которую ты занимаешь, если бы не беда твоего ближнего. Но мы все хорошо знаем, как воняет то место, от которого пошла беда твоих ближних!
Это было великолепно — присутствие духа в человеке, доходящее до крайнего бесстрашия, несмотря на все страдания и пытки, соединенные с этой зверской системой.
— Прощай, братец, — обратился он ко мне. — Веди себя хорошо и люби смотрителей. Скажи им, что ты меня видел, но что я не сдрейфил!
Капрал побагровел от гнева, и мне за шутку Красного досталось несколько пинков и тумаков.
В одиночной камере № 1 смотритель Этертон и капитан Джэми продолжали пытать меня. Смотритель Этертон говорил мне:
— Стэндинг, ты признаешься насчет этого динамита, или я уморю тебя в смирительной куртке. Куда более строптивые малые признавались прежде, чем я разделывался с ними окончательно. Вот тебе на выбор — динамит или «пеленки».
— Пусть будут «пеленки», — отвечал я. — Я ничего не знаю ни о каком динамите.
Это до такой степени взбесило смотрителя, что он ощутил потребность в немедленных действиях.
— Ложись, — скомандовал он.
Я повиновался, ибо отлично знал, что было бы безумием сопротивляться трем или четырем здоровым мужчинам. Меня крепко скрутили и оставили на сто часов. Три раза в сутки мне давали глоток воды. Есть мне не хотелось, да мне и не предлагали еды. К концу ста часов тюремный врач Джексон несколько раз выслушивал и выстукивал меня.