Офицер ковылял последним. Приземистый, мешковатый, лет за сорок. И шел он действительно слишком грузно, переваливаясь с ноги на ногу, как старик-крестьянин, уставший после тяжелой работы в поле.
Николай приготовил к бою гранаты, нащупал в кармане запасной рожок. Вот солдаты остановились возле водителя. После такой «работенки» не грех и покурить. Только офицер все еще бредет между камнями. При этом все время оглядывается, словно боится, что кто-то из казненных им вдруг поднимется из своей могилы.
Он был шагах в десяти от группы, когда, скатившись в ближайшую ложбину, словно в окоп, сержант одну за другой метнул оттуда две гранаты. А как только затих второй взрыв, подхватился и, встав над обрывом во весь рост, начал поливать свинцом все, что там, внизу, еще кричало, или хотя бы шевелилось.
Но даже когда все, кто был у машин, затихли, он еще выпустил в лежащие тела и в первую машину целый магазин. Не стрелял лишь в офицера. Заметил, что тот ранен, шевелится, но не стрелял. Пробежав несколько метров, Крамарчук упал на спину и, срывая шумную осыпь, скатился вниз.
Первым на его пути оказался лейтенант. Он пытался дотянуться до выпавшего из руки пистолета, но Крамарчук успел отбить его руку носком сапога и подхватил оружие. Так, держа в одной руке пистолет, в другой — автомат, с пальцами на спусковых крючках, он осмотрел поле боя.
Один из солдат был еще жив, но Крамарчук не тронул его, только сбил в обрыв шмайсер. Отобрав у убитых несколько рожков с патронами, сержант вернулся к раненому офицеру. Очевидно, лейтенант заметил, как летела граната, и вовремя успел залечь за камень. Его рана в предплечье оказалась нетяжелой, контузия — тоже, и теперь он даже пытался подняться.
По мере того как Крамарчук приближался к нему, офицер медленно поднимался и что-то бормотал, тыча пальцем правой руки в изорванный мундир, в окровавленное предплечье.
— Ага, тебя уже нельзя трогать! Ты уже святой, потому что ранен?! — перехватил Крамарчук его пистолет так, чтобы из кулака выглядывала только рукоятка. — Ты мне сейчас про конвенцию запоешь. А мне плевать на твои конвенции. Я — партизан. И никакому плену, никаким конвенциям, по вашим, оккупационным, законам, не подлежу. Вперед! Форвертс! Форвертс! Туда, к яме! Да-да, туда, где ты, гад облезлый, уложил этих несчастных. Шнель, шнель, скотина!
Офицер не отходил, а мелкими шажками отскакивал от Крамарчука. Несколько раз он падал, однако Николай немедленно заставлял его подниматься и снова оттеснял туда, за изгиб, к выработке, к месту казни, подгоняя теми же выкриками, с которыми еще несколько минут назад этот офицер гнал к яме обреченных крестьян.