раздалось в эту минуту со всех сторон.
Недалеко от меня лежала пожилая женщина из Лодзи, сна все время плакала.
— Успокойтесь, — просила я.
— Дитя мое, прости, мне стыдно, но в этот вечер моя дочь одна, без меня, а я ведь протяну самое большее несколько дней…
— И моя мать тоже теперь одна и, наверно, не представляет себе, к счастью, как мне здесь… Радуйтесь, что ваша дочь свободна, она дождется лучших дней.
— Дитя мое, ты права, спасибо тебе. Самое важное, что не она здесь, на моем месте. Подойди ко мне поближе.
Я пододвинулась.
— Желаю тебе, чтобы ты свиделась с матерью…
Погасили лампочку, зажгли свечи на елке.
Пришла блоковая и тоже пожелала нам свободы. Все были сосредоточенные, торжественные.
Я взглянула на Ядю. Она была уже мертва. В эту минуту дома, наверно, молились о ее счастливом возвращении.
Какие-то две фигуры подошли к моей кровати. Это были Стефа и Марыся, подруги по Павяку.
— Вы здесь?
— Да, Кристя, мы тоже здесь, уже после тифа. В первый раз сошли с постели. Узнали, что ты тут лежишь, и вот пришли поздравить тебя с праздником.
— Спасибо вам.
— Знаешь, как мало из нашего транспорта осталось в живых…
— Знаю. Не будем сегодня говорить об этом.
Стефа смутилась. О чем же можно еще говорить?
— А у нас сегодня вареная картошка. Жаль, что ты не можешь ходить, взобралась бы к нам, мы на третьем «этаже».
— Откуда у вас картошка?
— Поменяли на грудинку из посылки, а одна санитарка обещала сварить… за кусочек грудинки, конечно.
— Кристя?
— Что, Стефа?
— Мой сын, — зарыдала она, не сдерживаясь больше, — мой маленький… Кристя, если бы он меня увидел такой…
— Пусть уж она сегодня выплачется, — разрешила Марыся.
Стефа положила голову на край койки и громко всхлипывала.
— Ну, пойдем, — сказала Марыся, — слишком затянулся визит для первого раза.
Едва они ушли, пришла Ната.
— Кристя… свободы… Тебе… нам… всем…
— Ната, постарайся выздороветь, такие, как ты, будут очень нужны людям. Обещай мне, что выздоровеешь. Надо как можно скорее выбираться из этого проклятого ревира.
— Обещаю, вот тебе моя рука… Подумай только, что там, в Варшаве, происходит, ликвидируют их, а мы тут…
— Ликвидируемся сами.
Я все ждала Валю и вестей о Зосе. Я предчувствовала, что дело очень плохо, но гнала от себя эту мысль.
Одна из заключенных, стоя у елки, читала стихи о войне и мире, о рождестве. И мои лагерные стихи — они были о смерти.
На грязной наре рядом
близкий друг умирает,
глядит невидящим взглядом.
(Смерть жертву выбирает.)
Кричит, что жить еще хочет,
что дома ждут ее дети,
но обжигает ей очи
дыханье близкой смерти.