- А ты говоришь, не везёт тебе, - сожалея об усердии дрессированной овчарки, поддел Владимир. – Куда уж больше! Всё! Мне пора, - он решительно поднялся, с трудом распрямляя заледеневшую спину. – Жди резидента.
- Когда?
- Всегда. Запомни пароль для встречи. Он тебе: «Не правда ли сегодня приятный вечер?». Ты в ответ: «Вот только бы немного больше тепла и света». Повтори. – Когда Ангел сделал это трижды, предупредил: - Ошибёшься хотя бы в одном слове, тут же получишь пулю. Меня провожать не надо: я стреляю на звук без промаха.
Ушёл, не прощаясь, дорогой невольно припоминая послужной список законченного русского негодяя, выжившего в кровавой беспощадной бойне, тогда как многие, достойные жизни, погибли. После «тёмной» Ангела пересадили в другой лагерь, потом – во второй и третий, где он истово, за кормёжку и скотскую жизнь, занимался всё тем же. Затем он оказался в русской освободительной армии, вынюхивая и выслеживая потенциальных предателей с чересчур красным прошлым. Отсюда по рекомендации контрразведки Власова Гевисман взял его в опекаемую разведшколу и в 44-м забросил через фронт в освобождённую Красной Армией Белоруссию, снабдив надёжными справками эпилептика. Ангелу пришлось немало понаблюдать за одним из таких несчастных, выделенного ему в качестве наглядного пособия, и научиться имитировать специфические припадки с пусканием слюны и закатыванием глаз, и он выучился этому, сознавая, что настоящий экзамен будет стоить жизни. Он не всегда вовремя выполнял задания, очевидно, больше сообразуясь с угрозами для личной жизни, чем с приказами сверхдалёкого и потому не опасного опекуна, но всегда полно и точно, считаясь у Гевисмана ценным агентом с грифом «А». В конце 44-го ему приказано было осесть в Гродно до лучших времён, что он и сделал, сообщив последней радиограммой свой адрес. Интересно, сохранилась ли у него рация?
Тёмные и пустые улицы настораживали. Дул порывистый осенний ветер, предвестник похолодания. Быстро бегущая по фиолетовому беззвёздному небу луна, выслеживая кого-то, то скрывалась, то появлялась в просветах посеребрённых по краям облаков. Чем дальше уходил Владимир от первого перевербованного агента и чем ближе подходил к вожделенному отдыху, тем хуже становилось настроение, подавляемое всё возрастающим раздражением оттого, что на пути к нормальной мирной жизни приходится заниматься грязной и бессовестной принудительной работой, направленной, по сути дела, на подготовку новой войны, и выглядел он во всей этой американской затее такой же, как и Ангел, рядовой бесправной пешкой, не имеющей возможности сделать, без страха быть съеденной, ни обратного хода, ни хода в какую-нибудь из сторон. А может быть, рискнуть? Оставить мысль о возвращении на родину и затеряться где-нибудь в холодных сибирских лесах? Жениться на хозяйственной русской простушке, отмерять жизнь от гудка до гудка, втянуться в расслабляющие лень и пьянство, и… катись всё пропадом, как покатится. Нет! Не хочется в Сибирь. Хочется в Германию. Даже с испоганенной душой. Он очистит и излечит её трудом на возрождение поверженной родины, и простится ему временная и вынужденная служба дьяволу. Тем более что она в ущерб тем, кто до сих пор и, очевидно, надолго твердолобо считает немцев заклятыми пожизненными врагами.