— Угораздило тебя, Петруха, кашу пересолить.
— Вроде и кашевар справный, а тут — на тебе!
— В глотке дерет.
— Какой леший тебя под локоть толкнул, когда ты кашу солил?
Петруша давно сообразил, как получился пересол. Крупу он засыпал на пятерых, а посолил по привычке на весь десяток. Но сказать об этом, значит, напомнить, что от десятка Игнатия Кремня лишь пять человек осталось.
«Нельзя об этом говорить! Хоть бы уйти куда…»
Но когда к костру подошел Семен Мелик, Петруша и о пересоле забыл. В вечернем сумраке глаз Семена не видно, ввалились, а скулы обтянуло, лицо серое. Тягой легла на Семена беда: из сотни тридцать шесть человек остались на дне Пьяны, погибли, врагов как следует не увидав. Тридцать шесть воинов, друзей, соратников. Ссутулила беда Семена, придавила, только голос, как раньше, спокоен, разве что посуровел малость.
— Игнатий, кто из твоего десятка… — запнулся, — кто из твоих людей в караул пойдет?
Петруша сорвался с места.
— Пошли меня, дядя Игнатий, не в очередь пошли!
— Что ж, коли охота, иди, — согласился Кремень и, пытаясь шуткой смягчить Семенову хмурь, кивнул в сторону Петруши: — Он у нас сегодня в горе: кашу пересолил.
Но Семен не принял шутки, пристальным взглядом смутил Петрушу.
— У тебя в Москве кто остался?
— Мать и сестренка.
— Вот встанешь на засеке, о них и помни. Муромская дорога — прямой путь на Москву. Ты не думай, что ордынцы ушли Нижний зорить, это само собой.
Петруша чувствовал, что краснеет. «Дернул Игнатия черт за язык. Разболтал о пересоле. Вот Семен Михайлович и думает, что я разиня». Поскорее ушел на засеку.
Отсюда, с высоты лесного завала, видны сажен пятьдесят дороги, потом она поворачивает, скрываясь в высоких можжевельниках. Тихо погас закат, седая прядь тумана потянулась через дорогу. Петруша стоял, опершись на щит, позевывал. Только подумалось: «Как тихо в лесу…», а впереди за можжевельниками захрустел песок. Кто–то идет по дороге! Петруша и дышать перестал, осторожно начал вытаскивать лук, а за можжевельниками металл звякнул.
Сердито сморгнув слезу, набежавшую на глаз, Петруша глядел, глядел… «Вороги или свои?»
Над ухом начала чуть слышно гудеть натягиваемая тетива. Лук согнулся. «Вороги или свои?»
Медленно закрутились туманные кудери, в одном месте туман потемнел. Петруша разглядел: «На дороге всадник. Ордынец?»
Прищурясь, прицелился в круглое пятно щита, ждал. Воющий свист татарской стрелы заставил разжать пальцы.
Глухой удар, гортанный вскрик, потонувший в звонком, чуть с дребезжинкой гуле щита, по которому неистово колотил Петруша. Ордынцы кинулись к засеке. Над головой Петруши в ствол ударила сулица.