— Питер.
Он обернулся.
Памела стояла за его спиной, длинные волосы намокли, платье тоже, но светлые, почти прозрачные глаза смотрели прямо, не моргая, в них не было ничего даже страха.
— Ты цела?
Баррет схватил женщину за руку и потянул ее в сторону северной окраины. Памела что-то отвечала, иногда ее ответы звучали бессмыслицей. Бегство отнимало у Баррета все силы — женщина, обычно легкая и довольно ловкая от природы, сейчас висела на нем инертным грузом. Развалины загромождали мостовую, приходилось или обходить их, или преодолевать, рискуя покалечиться на скользком камне.
— Мы тут словно крысы в лабиринте.
Памела упала плашмя, он поднял и перекинул ее через плечо — с таким грузом пришлось идти вдвое медленнее. На всякий случай Баррет обернулся назад. Огромная стена воды шла от гавани — он никогда не видел таких волн. Сквозь верхушку не просвечивало солнце. Серый вал был под цвет серому дню — дню, мокрому от морской воды и раскаленному от трескающейся земли, от ее природного зноя. Это неестественное сочетание — влага без прохлады, жара без ласкового света — угнетало больше всего.
— Ну все, черт возьми. Вставай, Пэм, хватайся за мою руку, и бежим. Если повезет, оно нас не догонит.
Они побежали прочь — падая и вставая, спотыкаясь, обходя трещины, раздирая себе руки о камни. Казалось, почва повышается так медленно, словно оба они не несутся со всех ног, а бредут по бесконечной плоской поверхности, усеянной мусором и битым камнем.
За спиной ударило, ухнуло, содрогнулось — повеяло ветром и влагой, мощью и разгулявшейся стихией.
Питер пробежал еще немного, остановился и обернулся, чтобы встретить океан лицом к лицу.
Зрелище поразило бы кого угодно.
Волна исчезла — она разлетелась, уничтожив себя и сокрушив сушу и город. Там, где раньше теснились дома, теперь плескалась вода. Муть не давала рассмотреть то, что навсегда оказалось на десятиярдовой глубине.
Памела плакала — Баррет достаточно видел ее истерик, но таких слез не замечал никогда — они катились по гладким щекам одна за другой, как бусины, не оставляя следа ни в ее глазах, ни на лице.
— Чудеса, да и только.
Ближе к вечеру они добрались до плантации. Деревянные постройки покосились, но выдержали все три толчка. Саундер ждал у порога с бесконечным терпением, свойственным только псам.
Брасье нашелся у потухшего очага — он сидел там усталый и ошеломленный, на лбу у француза наливался всеми цветами радуги громадный синяк.
— Добрый вечер, капитан.
— А ты что тут делаешь?
— Я подумал, что ты хочешь угостить меня прощальным ужином.