А козявка прижалась к моей спине, за шею обхватила своими ручками-спичками и говорит:
— Вот, мы опять с тобой обнимаемся. Как ночью. И теплей, как ночью, правда?
Я только покряхтываю.
Вообще ее, когда я ее на спине нес, будто прорвало — все болтала и болтала, как болтанка какая-то. А что такое глобальное потепление? А почему оно взрывов боится? А почему, если потепление, то у нас так холодно? Я ничего не отвечал, только кряхтел выразительно.
Когда она поняла, что спрашивать без толку, потому что я не отвечу, то про себя стала рассказывать, про маму, про папу, про подружек, про какой-то пароход на речке, с одного на другое перескакивает, глупая мне попалась коза, у меня от нее еще больше голова разболелась.
В тот день до нормальной «железки» мы так и не добрались, я уж и беспокоиться начал. Вечером нашли ручеек какой-то, напились вдосталь, а то козявкиной баклажки хватило ненадолго, я опять развел костерок, потом пошел нарвал трав, которым меня мама учила, чаек заварил из них. Слава тебе Господи, всемилостивейший Господь наш, баклажка оказалась старая, из огнеупорного пластика, сейчас такие делать нельзя, сейчас все о спасении природы заботятся, нет чтоб о людях, так что я в той баклажке чаек заваривал. Вкус у чая жуть дрянной оказался, но знакомый, не забыл я, стало быть, мамочкины уроки, я и сам попил, и козявку попить заставил, не хватало еще, чтобы и она простудилась, вдобавок к своей ноге.
А самое главное — я ногу козявке вправил. Сам! Смотрел я ее ногу и так, и так, а нога распухла, уже и в сандаль не влазит. Я подумал-подумал, пощупал осторожненько и решил, что это не растяжение, а вывих, и, значит, надо вправлять, то есть дергать. Почему я так решил, сам не знаю, решил, и все, боялся только, что там перелом, а тогда, если дерну, вообще девчонку могу без ноги оставить. То есть убить.
Но ничего, все обошлось. У меня сначала не получалось, она от боли пищала в тысячу раз хуже, чем в том вагоне, так я разозлился, дернул изо всей дури, что-то там щелкнуло — и порядок! Ф-ффуух, я чуть опять не заплакал от облегчения.
А козявка сразу обмякла.
Или ночь была теплее, чем первая, или приспособились мы к холоду, я не знаю, но как-то легче было, чем в первый раз. Может, из-за костерка? В первый-то раз я только утром его развел.
Словом, сидим на бревне, отдыхаем, на огонь смотрим, готовимся опять обниматься для утепления, а козявка вдруг говорит:
— Так можно, я тебе вопрос задам, который утром не задала?
— Ты мне тысячу вопросов назадавала, и все глупые, — отвечаю.
— Не, я тебя спросила, куда мы идем, когда ты сказал, что мы идем, а спросить я хотела совсем другое.