Я промолчал и занялся картами, а Сьюзен попросила разрешения принести одеяла. Он с улыбкой предложил проводить ее, и они вышли вместе. Когда через несколько минут они вернулись, я уже нанес координаты на карту и убедился, что «Тикондерога» идет тем самым курсом. Вручил карту Каррерасу, он поблагодарил меня и ушел.
В восемь часов вечера появился обед. Это, конечно, была лишь бледная тень тех обедов, которыми славился «Кампари». Антуан никогда не блистал, когда стихия восставала против него, и все же обед был вполне приличен. Сьюзен не стала есть. Я подозревал, что ей очень плохо, но она умалчивает об этом. Миллионерская дочка или нет, она не была капризным ребенком и не жалела себя, чего я скорее всего ожидал бы от дочери Бересфордов. Сам я не был голоден, в животе у меня завязался какой-то узел, не имевший ничего общего с качкой. Но опять-таки для того, чтобы набраться сил, я плотно пообедал. Макдональд набивал рот, будто неделю не видал еды. Буллен, привязанный ремнями к кровати, метался в беспокойном сне, продолжая бормотать что-то себе под нос.
В девять часов Марстон спросил:
— Не пора ли выпить кофе, Джон?
— Самое время, — согласился я. Бросилось в глаза, что у доктора дрожат руки. После стольких лет ежевечернего принятия порядочной дозы рома нервы его не годились для таких дел.
Сьюзен принесла пять чашек кофе — по одной за раз — дикая качка «Кампари», удары, от которых все тряслось и дребезжало, исключали возможность нести в руках больше, чем одну чашку. Одну для себя, одну для Макдональда, одну для Марстона, одну для меня и одну для охранника, того же молодца, который стоял на часах и минувшей ночью. Нам четверым — сахар, охраннику — чайную ложку белого порошка из запасов Марстона. Сьюзен отнесла ему чашку.
— Как наш приятель? — осведомился я, когда она вернулась.
— Зеленый, почти как я, — она попыталась улыбнуться, но без особого успеха. — Очень обрадовался.
— Где он там?
— В проходе. Сидит на полу в углу, автомат на коленях.
— Как скоро подействует ваше снадобье, доктор?
— Если он сразу все выпьет, минут через двадцать. И не спрашивайте меня, пожалуйста, сколько времени оно будет действовать. Люди так отличаются друг от друга, что я не имею ни малейшего представления. Может быть, полчаса, а может — и все три. Никакой уверенности тут быть не может.
— Вы сделали все, что смогли. Кроме самого последнего. Снимите повязку и эти проклятые шины, сделайте милость.
Он нервно взглянул на дверь.
— Если кто-нибудь войдет…
— Ну и что тогда? — нетерпеливо прервал его я. — Даже если мы рискнем и проиграем, нам будет не хуже, чем до того. Снимайте!