— Я, дяденька, вегетарианец.
При этих словах Михрютка грустно вздыхает.
Зега все длит былую привязанность, уводившую его когда-то в сопредельные миры, — живопись. Но традиции и жизненный уклад не слишком изменились. Остались прежними и стены квартиры, и ее углы, и все свободное пространство комнат. Квартира как бы переместилась со всей своей начинкой из одного города в другой. И только водорослей на песке после отлива нет…
— Этого нельзя к себе подпускать. Страшно… Нельзя, — шепчет он ближе к утру, когда уже все вспомнили и перемыли камни-окатыши, что лежали до поры в кладовых краткой и нездешней памяти. Казалось бы, чего нельзя? Жизнь была. Ну пили там винище, ну блудили, ну художества всякие. Но ведь молодые! Но ведь и сейчас не старые.
— Зега, — зааукала половина, высунувшись в коридорчик, и, когда заполучила мужа, испуганно и отчасти возмущенно, но по-совиному все же и тихо потребовала абсолютной и непреклонной тишины. Потом шлепнула своей дверкой. Там, за этой дверкой, находилось все продолжение Зегиного рода.
Часы укоризненно крякнули четыре раза.
— Ну вот тут тебе постелено. У оконца. И сюрприз на счастливые сновидения. Держи. — Зега лезет в секретер, открывает одну коробочку, другую. Я выбрасываю руку навстречу не то железке, не то колечку какому-то. Ловлю, как мячик для пинг-понга. Ключи…
— А ты искал тогда. Стекло оконное выдавливал. Ходил вокруг до полуночи. У меня же и выронил, на диванку. Как спал нетрезвый, так и выронил. А я переезжать стал, отодвинул мебель, и вот они. Ключики…
— Ну чудно. Чудно, Зега. Спасибо тебе.
Я сжимаю ключи в ладони, ложусь одетым, поверх постели.
— Ну, спокойной ночи, Зега. Завтра большой день. Зега щелкает выключателем и топочет к жене. Потом сопит за дверью.
Я лежу в комнате, где каждая пустяковина так знакома, сжимаю в затекающей ладони ключи от своей квартиры, которая и вовсе неподалеку… Я лежу долго и уже засыпаю, когда скрипят дверки на мебельном монстре. Сквозь смеженные веки я различаю, как они раскрываются то тут то здесь, но потом почему-то не останавливаются там, где по всем физическим законам должны остановиться, а возвращаются назад. Одни захлопываются вовсе, беззвучно, безучастно, а другие все ищут что-то, вращаются на далеко не призрачных, но все же осях, осязаемые, но нездешние. И в них свой ритм, с синкопами и плавным течением. Потом настигает меня слепой утренний свет, и уже совокупность музыки оживших деревяшек и времени постижения зла заставляет встать и подойти к окну…
А там белое поле. Мой товарищ, несомненно, остановил свой выбор на этой квартире оттого, что окна выходили здесь на вот это белое поле. А если не было свободы выбора жилой площади, значит, тот, что наверху, доглядел и подправил…