- А говорят, деньги-то он и не пропил вовсе,- сказал весовщик,- А запрятал на будущую жизнь. В тюрьме отработает, а потом с деньгами айда отсюда куда-нибудь под Москву. Домик купит. А домик на земле. Вот и живи, как в раю, после риска.
- Это точно: кто не рискует, тот и не живет,- согласился Никита.
- Чепуха! Заболел он этой,-показал приемщик на бутылку,-после смерти отца. Это ясно. Смерть-то какая! С березой в обнимку. .Жуть! Чего-то подвело его к этой березе?
- Эта же самая и подвела,- заключил Никита и допил какие-то оставшиеся капли в стакане.
- Прочно ты говоришь, как дверь закрываешь.
- А чего ей, двери-то, попусту скрипеть?
Вернулся Кирьян с Феней и Катей.
Приемщик чуть налил Кате. Она притронулась к стакану губами и, смеясь, отдала его Фене.
Феня не отказалась.
- За хорошую жизнь! - сказала она. Выпила смело, прижалась губами к руке, заглушая так жгучую горечь а горле.
- Вот молодец ты, милая,-похвалил ее приемщик.
Какой-то вроде бы стон раздался среди простора. Послышались женские крики.
Весовщик выглянул из-за амбара.
- Что-то на путях,- с испугом произнес он и, подхватив свою фуражку, скрылся.
От амбара, и от телег, и даже из деревни бежали к станции люди, как это бывает, когда повеет бедой.
На путях стоял эшелон. Двери красных товарных вагонов были раскрыты. В глубине их - сумрак, в котором поднимались с соломы и двигались люди в военной форме, в красивых фуражках-конфедератках.
- Поляки,- сразу узнал Кирьян польских солдат.
Видел он таких же солдат под Брестом еще прошлой осенью, когда пучина войны захлестнула Польшу. Поляки отступали, бросали оружие, коней, оставляли свои города. Уходили от немцев, которые шли к нашим границам. А мы торопились туда, чтобы отдалить войну от них. Так две силы сблизились сошлись у роковой черты, за которой, в немецкой стороне, дымились скорбные зарева.
Кирьян запомнил и эти зарева, и крики женщин, и плач сирот над несчастной землей, откуда по ночам ветер доносил гул танковых орд, творивших что-то там, в зловещей тьме за Бугом.
Все это вспомнил сейчас Кирьян и даже почувствовал, как от эшелона, от сотен этих людей в вагонах, щемяще потянуло невыветрившимся запахом войны, тем особым запахом тоски в загорклой одежде.
Пленных перевозили куда-то на восток, в глубину чужой для них страны, с таким же, как и на родной им земле, солнцем, с такой же горячей полынью и быльииком в придорожном рву, в котором стояли мужчины и женщины, сбежавшиеся поглядеть на поляков.
У края рва охрана - наши солдаты в выгоревших гимнастерках, с винтовками, не строго, а так, для острастки покрикивали на тех, кто лез на пути.