Мы жили с Мышкой в плавучем домике, пришвартованном вблизи Нотр-Дам, где рукава реки извиваются подобно венам вокруг островка, сердца Парижа.
Мышка была маленькой женщиной с тоненькими ножками, большой грудью и испуганными глазами. Занимаясь по дому, она двигалась как-то крадучись, все больше молча, но иногда напевала что-то вроде песенки. Отрывка из песенки. Семь маленьких нот из какой-то народной английской песни в сопровождении лязганья кастрюль и плошек. Только начало песни, она никогда не пела ее до конца, словно звуки были тайком похищены из самых глубин сурового мира и допеть до конца было слишком опасно — услышат, и жди наказания. Жила она в самой маленькой каморке нашей баржи. Все пространство занимала кровать, оставалось совсем немного места для крошечного ночного столика, крючков для ее будничных платьев, свитера мышиного цвета и такой же серой юбки. Выходной наряд хранился в сундучке под кроватью, завернутый в тонкую вощеную бумагу. В такой же бумаге были и новая шляпка, и крохотный кусочек какого-то меха, похожего на мышиную шкурку. На прикроватном столике стояла фотография ее будущего супруга в солдатской форме.
Больше всего она боялась ходить за водой к колонке после наступления темноты. Наш плавучий дом был рядом с мостом, под которым и находилась колонка. Там бездомные умывались по утрам и спали ночью. Они и посиживали там, собравшись в кружок, болтая и куря свои самокрутки. Днем Мышка ходила под мост с ведром без всякого страха, и бродяги частенько помогали ей донести воду, за что она вознаграждала их то кусочком сыра, то обмылком, то бутылкой с остатками вина. Днем она болтала и шутила с ними, но как только темнело, бродяги начинали внушать Мышке страх.
Мышка появлялась из своей каморки одетая в наряд мышиного цвета: мышиного цвета свитер, мышиного цвета юбка и фартук. Даже ее комнатные шлепанцы были того же серого цвета. И всегда стремилась быстренько прошмыгнуть мимо, словно ей что-то угрожало — чуть что, и она юркнет в норку. Если ее заставали за едой, она опускала глаза и старалась прикрыть свою тарелку. Если, выходя из своей комнатенки, она попадалась кому-нибудь на глаза, то сразу же норовила спрятать свою ношу, словно несла краденое. Никакой кротостью нельзя было разрушить границы Мышкиного страха. Плечи ее всегда были опущены, будто под тяжким грузом, каждый неожиданный звук казался ей сигналом тревоги.
А мне хотелось как-то развеять эту ее настороженность. Я разговаривала с ней о ее доме, семье, о тех местах, где она работала до меня. Мышка, как на допросе у следователя, давала уклончивые ответы. Каждое проявление дружелюбия она встречала с подозрительностью и тревогой. Разобьет посуду и тут же начинает причитать: «Мадам может вычесть это из моего жалованья». Я объясняю, что ничего такого у меня и в мыслях нет, что это — случайность, которая и со мной может произойти. А она молчит в ответ.