— И положите побольше мяса на каждый кусок хлеба.
Часто дыша, с высунутыми языками, исходя слюной, шестью голодными глазами мы следили за каждым движением продавца. Неся тарелки с бутербродами так осторожно, будто они были нашим самым хрупким и самым ценным достоянием, мы пробрались через переполненную закусочную к дальнему столу. Мы ели медленно, очень медленно, стараясь как можно дольше продлить жизнь каждого из бутербродов. Мы не разговаривали, мы не отрываясь откусывали от них по кругу маленькие кусочки. Мы облизывали губы и издавали утробные звуки, выражавшие животное наслаждение. Но все равно мои бутерброды кончились слишком быстро. Я тщательно собрал с тарелки все волокна мяса и крошки хлеба и слизал с пальцев жир и горчицу. Мы все с завистью посмотрели на человека, сидящего за соседним столом: его завтряк состоял из трех больших бутербродов с солониной, ватрушки, куска салями, картошки фри и бутылки освежающего напитка из сельдерея. Макс пихнул меня локтем:
— Когда-нибудь и мы будем есть, как этот парень.
Мы нехотя покинули закусочную и двинулись вдоль сточной канавы, высматривая в ней подходящие окурки. На сигаретные мы не обращали внимания. Макс первым нашел окурок от сигары. Он понюхал его и со словами «дешевый табак» отшвырнул в сторону.
Тем не менее, подходя к кондитерской на Деланси-стрит, мы все с удовольствием попыхивали сигарами из разных сортов дешевого табака.
Около входа Косой и Доминик о чем-то болтали с Долорес. Впервые в жизни я подумал об убогости и неопрятности своей одежды. Доминик, Косой и Долорес надели свои субботние костюмы. Особенно выделялся Доминик, одетый с иголочки для воскресной школы. Я почувствовал себя неуютно в своих поношенных тесных штанах, вспомнил о грязном, потертом воротничке рубахи, о прорехе в старом пиджаке с отцовского плеча. Мне стало казаться, что все только и делают, что смотрят на эту прореху. С горящим от стыда лицом я безмолвно стоял, глядя на свои стоптанные ботинки. Впервые в жизни я обратил внимание на то, как одет. Потом я посмотрел на Макса в сдвинутой на ухо кепке с поломанным козырьком. Одет он был ничуть не лучше меня, как, впрочем, и Простак. Благодаря этому я почувствовал себя немного лучше.
Затем я вспомнил о наступающих холодах, о ледяных ветрах, проносящихся по Деланси-стрит, и почувствовал жалость к самому себе. Придется ли мне снова набивать подклад пиджака газетами, а ботинки — картоном, чтобы защититься от холодного ветра? Я готов был поспорить, что мой старик не найдет работы, а значит, у нас не будет угля для печки. Я готов был поспорить, что отморожу себе что-нибудь. Я готов был поспорить, что буду чихать и кашлять и что всю зиму у меня будет капать из носа. Да, я мог бы поспорить, что мой полудохлый старик не найдет работы, и я мог бы поспорить, что ублюдок домохозяин вышвырнет нас на улицу? И я мог бы поспорить, что, если этот ублюдок с цветком в петлице сделает это, я перережу ему горло. Но в этом не было смысла, надо было что-то делать, чтобы получать деньги… В этот момент Долорес обдала меня холодным взглядом и равнодушно отвернулась. Я почувствовал себя просто ужасно. Если бы я только мог исчезнуть вместе со всеми своими грязными обносками! Если бы я только мог провалиться сквозь тротуар!