Поспешность не помешала ему заметить, что у нее были большие, донельзя черные глаза. Именно про такие обычно говорят «цыганские», но в тех сияет если не надменность, то гордость, а эти были переполнены добротой.
— Ну? — спросила она. — Чего?
— Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты... — ответил он. — Простите, если не к месту... и поэтому пошловато... Ничего более подходящего не могу придумать.
— Да и это не вы придумали.
— Что верно, то верно. Согреться хочу, — он передернулся, будто продрог, а она развела руками:
— Мы закрылись! Пусто!
За изогнутым стеклом буфетного прилавка действительно не было ничегошеньки.
— Я умру, — серьезно сказал он.
— Вы алкоголик?
— Нет, — обиделся он, мрачнея.
— Ужас как боюсь алкоголиков, — доверчиво призналась она и, потянувшись, заглянула за Костину спину.
Вокзал и ночью — обиталище. На дальних скамьях, подогнув ноги, спали обутые люди, но перед закрытым буфетом не было никого, и Костя грустно обронил:
— Я один.
— Садитесь, — она махнула рукой на столик в темном углу прибуфетного пространства, но он не сел, а шагнул за ней к той самой двери, в которую постучал и за которой оказалась комнатка, забитая всякими ящиками.
А еще в ней белел глянцевый шкаф, ну точно такой, как у них с Таней дома, на кухне.
Добрая девушка или совсем молодая женщина, у которой муж мог быть каким-нибудь расторопным работником железной дороги, достала из шкафа кусок колбасы, чуть длинней огурца, и соленый огурец к ней и потрясла над головой слежавшимся пирожком, напоминающим по размеру ботинок, по крайней мере детский.
— Холодный!
— Я люблю.
Голова у нее была причесана виртуозно, как на картинке, витки волос, тоже черных, держались, не падая. А в руке наконец блеснула бутылка. Когда все встало и легло на столик, он опять подумал, что это неправда, и хотел сказать: «Как в сказке!» — но она опередила:
— Повезло вам! Подружка едет, Тамара, детская кличка у нее — Том Сойер... Я и задержалась после работы, чтобы повидаться. Ой, уже и поезд!
За окнами повеяло шумами и запахами приближающегося локомотива, девушка рванулась с места, но Костя поймал ее за руку:
— А как вас зовут?
— Юля. А вас? Отпустите меня, Костя. Я сейчас вернусь.
— Жду.
— Вы сообразительный... И симпатичный, — добавила она.
В институте некоторые девушки считали его даже красивым, то есть удавшимся природе, он об этом не думал и не заботился, что есть, то и есть. Длинное лицо, чаще всего разочарованное — по давним причинам. Сейчас оно, если глянуть в зеркало, еще больше удлинилось, потому что похудело, сплющилось, и на щеки подковами легли ранние, но глубокие морщины. И уши стали заметнее торчать врозь. Тем ощутимей коснулись ласковые слова. Их давненько уж вымели из домашнего обихода. Как сор из комнат.