— Может быть, — сказал Костя, ерзая на табуретке без сигареты.
А Таня покачала головой, с которой падали ее длинные золотистые волосы.
— У тебя добрая фамилия, но это еще не дает портфеля, дорогой...
Ему стало по-настоящему смешно, а Таня рассердилась:
— Я не хочу быть женой человека, страдающего от нелепой причины!
— Нынче в моде карьеристы!
— С детства ненавидела!
— Правда?
— Еще в школе у нас пролег водораздел между теми, кто хотел просто жить и работать, считая, что и в этом счастья сколько угодно, и теми, кто открыто или тайно ставил себе так называемые высокие цели. Мы их называли холодными сверлами, этих милых мальчиков и девочек... Я еще тогда их жалела самой обидной жалостью.
— Отчего?
— Оттого, что идиотская самоуверенность всегда убивает лучшее, что есть в человеке. Не для карьеры, а для дела, которое человек выбирает себе.
— Да, да, да, — согласился он, все еще думая, до чего неприязненно, словно бранное, прозвучало на этот раз у нее слово «дорогой». Значит, даже слова меняют свой цвет и тепло и в разное время выглядят по-другому, как листья на деревьях. — У тебя нет сигаретки?
Сигареты лежали у нее на коленях, и она кинула пачку на стол и протянула руку вдогонку, чтобы вытащить одну себе. А он, дотянувшись до газовой плиты за спичками, зажег и поднес ей. Закурили вместе, как давно уже не случалось.
— Знаешь, — собираясь с духом, сказал Костя, — ты не волнуйся, у нас совсем другой случай.
— Какой?
Заметив, как она стряхивает пепел на пакет с фотографиями, он рукой нашел в мойке пепельницу и подставил Тане, а она нервно потребовала:
— Докажи, что можешь говорить правду. Слышишь? Какой?
И это вдруг все решило. Он понял, что весь разговор был предисловием к разрыву. Она вела его, Костю, куда хотела, торопила. Да он только сейчас узнал ее! Это она сама все прожитые годы была холодным сверлом. Десять лет загублены, зачеркнуты, полагалось бы кричать, у него губы задрожали от напряжения, но он не крикнул, а сказал еле слышно:
— Я ухожу сегодня.
Вскинув на него непонимающие глаза, Таня затолкала в пепельницу сигарету.
— Куда?
— К другой женщине, которая у меня есть... Ну, и вот... Чего много говорить?
Костя поднялся и снова увидел себя в одних трусах и сел. А Таня смотрела на него и улыбалась:
— А ты не врешь, Бадейкин?
— Ее зовут Юля.
Таня опять взяла пакет в руки и начала оглаживать его, край за краем, поворачивая перед собой на столе.
— Она работает буфетчицей на вокзале.
— Ах, Бадейкин! Какая разница, как ее зовут и где она работает?! Разве не все равно?
Таня перестала вертеть пакет и еще свободней улыбнулась, глядя ему в лицо. Он же услышал, как стучит в нем сердце. В груди, во всей черепной коробке, в ушах, как будто он наполовину состоял из сердца. Главное сказано, соображал он. Теперь меньше эмоций и слов...