— Он умер!
— Кто?
— Сергеи Иваныч!
Имя прозвучало как-то непривычно и оторванно от человека, которого он любил, и Костя не сразу догадался, о ком речь.
— «Бабушка» Сережа!
И едва дошло до сознания, Костя выскочил из-за обеденного стола, сорвал шубейку с крючка и понесся с ребятами, никак не попадая на бегу во второй рукав. Так и бежал по морозной улице с шубейкой на одном плече, без шапки. Они спешили, будто могли что-то изменить.
А теперь — отец... Два любимых им человека, не дотолковавшихся между собой до мира, как два врага, ушли. «Бабушка» не раз бывал на Сиреневой, убеждал отца, что Костя обещает стать самобытным художником, это его дорога... Отец сначала смеялся. «Художником? Большим, говорите? Это потому, что город маленький!»
А потом ругался неуступчиво и воинственно. Для него художник был ничуть не лучше фотографа, которых на базаре — пруд пруди. Из-за этого бежать от печки, где варится не что-нибудь, а чугун, от труда, накопившего наследственную страсть? Ересь! Давно это было, около двадцати лет назад.
Среди сквера металось косматое пламя перед мокрым памятником солдату Великой Отечественной. С автоматом в руках. Капли дождя стекали по каменной плащ-палатке... Дорожкой, то розовой от кирпичных осколков, то желтой от песка, прошли мимо.
Косте хотелось на весь город крикнуть: «Отец!», он и кричал это про себя, потому что вслух кричать было уже бессмысленно: никто не отзовется.
Таня с разбегу упала на скамейку.
— Может, на остановку? — спросил он, пугаясь за нее. — Подождем автобуса?
Но тут из-за бульварных лип вынырнул Мишук, скрывшийся минуту назад:
— Бежимте! Я остановил грузовик!
Наверно, это был самый большой грузовик изо всех, существующих у нас. Втроем влезли в кабину к шоферу, верзиле, который откинул дверцу и весело пригласил:
— Залазь, бояре!
Может, так стало модно величать теперь незнакомцев? Может, это был тот самый шофер, что как-то на рассвете обругал Костю, окатив перед этим грязью?
— Знаете, сколько мне обещано? — спросил шофер, хохоча.
— Все ваши будут, — пообещал и Костя.
— Сто рублей! — крикнул Мишук, задрав глаза, полные слез. — А что?
И Таня резко повернулась к сыну, и Костя смял брови, взрослые еще как-то реагировали на нелепые мелочи, в отличие от Мишука, для которого выдуманные ценности в этот миг не имели никакого значения.
— А ревешь-то чего? — озадаченно спросил шофер. — А, мужик?
— У нас дедушка умер, — сказал Костя, чувствуя, что сын не в силах протолкнуть сквозь слезы ни звука.
— Кто такой?
— Мой отец.
— Дела-а... — протянул шофер и прибавил газу.