— Никто. Перемена во мне чисто физиологическая.
И он начал излагать свои переживания.
— Ясно, виновата сиделка, — задумчиво проговорил Морис. — Хоть бы ты раньше мне сказал… Я знал, что-то не так, и на многое думал, только не на это. Вот видишь, как скверно получается, если всё держать в секрете. Надо рассказывать, рассказывать, рассказывать… Конечно, если есть кому. Как нам с тобой. Если бы ты со мной поделился, теперь был бы в полном порядке.
— Почему?
— Потому что я привел бы тебя в порядок.
— Как?
— Увидишь, — сказал он с улыбкой.
— Это совершенно бесполезно… Я изменился.
— Может ли леопард изменить свои пятна? Клайв, у тебя путаница в голове. Это часть общего состояния твоего здоровья. Сейчас я не волнуюсь, потому что у тебя цветущий, даже счастливый, вид. А потом и все остальное выправится. Я понимаю, ты не рассказывал, потому что боялся причинить мне боль, но у нас прошлое, которое нас бережет. Ты должен был рассказать. Тебе больше некому довериться. Ты и я — мы оба вне закона. Мы будем лишены всего этого, — он обвел рукой мещанскую обстановку комнаты, — если про нас узнают.
Клайв простонал.
— Но я изменился. Я изменился.
Мы способны понять лишь то, что доступно нашему опыту. Морис мог понять путаницу в голове, но не перемену.
— Тебе только кажется, что ты изменился, — с улыбкой сказал он. — Я тоже так думал, когда здесь гостила мисс Олкот, но все это прошло, когда я вернулся к тебе.
— Я себя лучше знаю, — сказал Клайв, распаляясь. Он освободился из объятий Мориса и встал со стула. — Я никогда не был таким, как ты.
— Ты и сейчас такой. Помнишь, я тоже делал вид, что…
— Разумеется, помню. Не будь ребенком.
— Мы любим друг друга и знаем об этом. Но что тогда…
— Ой, ради Бога, Морис, придержи язык. Если я кого-то люблю, так это Аду. — И он добавил: — Я упомянул о ней совершенно случайно, так, для примера.
Но Морис как раз и понимал только примеры.
— Аду? — спросил он изменившимся голосом.
— Просто чтобы обрисовать, как обстоят дела.
— Но ты с ней едва знаком!
— Не меньше, чем с сиделкой или с любой другой женщиной, о которых упоминал. Как я уже сказал, важна не конкретная личность, а ориентация.
— Кто был дома, когда ты приехал?
— Китти.
— Но ведь Ада, а не Китти!
— Да, но я не имею в виду… Не будь глупым.
— Что ты хотел сказать?
— Во всяком случае, теперь тебе понятно, — сказал Клайв, пытаясь оставаться безличным и переходя к утешительным словам, коими должна была завершиться его речь. — Я изменился. И я хочу, чтобы ты понял: эта перемена не зачеркивает всего того, что есть подлинного в нашей дружбе. Ты мне бесконечно дорог — более, чем кто-либо другой. — (Произнося это, он этого не чувствовал.) — Я бесконечно уважаю тебя и восхищаюсь тобой. Душевные качества, а не страсть — вот подлинные узы.