18 апреля, около полудня, мы брели по Тюильрийскому парку и я, как обычно, слушал архивариуса. Вдруг необычный шум, увеличивающийся по мере того, как мы приближались к Карусели, привлек наше внимание. Мы ускорили шаг и стали свидетелями следующей картины.
Вся площадь, вплоть до дворцовой ограды, была заполнена возбужденными людьми. Помимо обывателей-парижан разного возраста, здесь толпились национальные гвардейцы и солдаты; у ограды шпалерами выстроилась швейцарская охрана короля. Когда с невероятными усилиями мы протиснулись поближе, то увидели самого господина Лафайета на его знаменитом белом коне, переговаривающегося с кем-то из своих адъютантов. По ту сторону ограды стояла большая берлина, запряженная шестеркой лошадей. Присмотревшись, мы различили за стеклами экипажа королевскую чету с детьми и еще нескольких человек. Форейтор, находившийся на первой лошади, что-то громко кричал. Национальный гвардеец, придерживающий ворота, показывал ему кулак…
— Все понятно, — сказал мне Гослен. — Этого следовало ожидать…
И он рассказал, что накануне король принял решение провести пасху в Сен-Клу. Мэр Байи почтительно пытался удержать монарха от этого шага, указывая на возбуждение, царившее в Париже. Но Людовик заявил, что он гарантировал свободу передвижения своим подданным и было бы странно, если бы только он один не мог пользоваться ею…
— И вот он пожинает плоды, — закончил архивариус. — Конечно, ни его, ни королеву не выпустят отсюда!
— Еще бы! — воскликнул человек в поношенной куртке, прислушивающийся к нашему разговору. — Попробуй выпусти их! Ведь Друг народа писал, что из Сен-Клу они махнут в Компьень, а из Компьеня два шага до границы!.. Гослен выразительно посмотрел на меня и промолчал. Между тем шум вокруг увеличивался. Национальные гвардейцы переругивались со швейцарцами, из толпы народа сыпались угрозы, сдобренные солеными словечками.
— Ишь ты, обрадовался, толстый кабан! Так мы в поверили тебе и твоей шлюхе!..
— Чертов король, дерьмовый аристократ! Долой его с трона, пусть царствует наш друг, герцог Орлеанский!
— Дурачина! Нужен тебе Орлеанский — того же поля ягодка!
— Долой жирного Капета!.. Долой всех Капетов!.. — Гослен наклонился ко мне и тихо прошептал:
— А ведь это ваш возлюбленный Марат все им растолковал! И он первый назвал короля Людовиком Напетом!..
Я неопределенно пожал плечами.
— Да, — продолжал старик, — и всю королевскую семью он теперь величает не иначе, как Капетами, вытащив из забвения родовое имя основателя династии Капетингов,
подобно тому как Мирабо он окрестил Рикетти, а Лафайета — Мотье!..