— О, разумеется! Конечно часто.
Луиза снова подняла голову, пристально вгляделась в Оливию, и теперь Оливия разглядела, что Луиза все же сделала макияж. Вокруг глаз были нанесены тени, соответствующие цвету ее платья.
— Так зачем же вы пришли ко мне, Оливия?
— Я же сказала. Потому что вы так мило прислали мне ту записку.
— Но я вас разочаровала, правда?
— Вовсе нет.
— Ни за что бы не подумала, что вы способны на ложь, Оливия.
Оливия наклонилась за сумкой.
— Я собираюсь уходить. Но я благодарна вам за то, что вы послали мне записку.
— Ох, — произнесла Луиза, тихо посмеиваясь, — вы же явились сюда за хорошей дозой злорадства, но это не сработало! — И она пропела: — Со-о-жа-а-а-ле-е-ю!
Оливия услышала, как у нее над головой скрипнули половицы. Она стояла, держа в руках сумку, оглядывалась, ища свое пальто.
— Роджер встал. — Луиза по-прежнему улыбалась. — Ваше пальто — в шкафу, справа, сразу, как входите. И так случилось, что мне известно, Кристофер приезжал только один раз. Вруша, вруша, Оливия! В огне по уши, Оливия!
Оливия вышла из комнаты так быстро, как только могла. Перебросила пальто через плечо и на миг обернулась. Луиза сидела в кресле, выпрямив худую спину, высоко подняв голову с таким странно красивым лицом, но она больше не улыбалась. Она громко сказала, обращаясь к Оливии:
— Она была сука, понимаете? Потаскуха.
— Кто?
Луиза пристально смотрела на нее, молча, с каменным, скульптурной красоты лицом. Оливия содрогнулась.
— Она была… — продолжала Луиза, — О, она была… нечто! Вам-то я могу это сказать, Оливия Киттеридж. Она его дразнила, она была динамистка! Мне наплевать на то, что там писали в газетах, как она животных любила и детей, и всякое такое. Она была воплощенное зло, живой монстр, явившийся в наш мир, чтобы свести с ума нежного, неиспорченного мальчика.
— Ну ладно, ладно, — проговорила Оливия, поспешно натягивая пальто.
— Она получила по заслугам, понимаете? Она заслужила это.
Оливия обернулась и увидела на лестнице позади себя Роджера Ларкина. Он выглядел стариком; на нем был широкий свитер и домашние туфли. Оливия сказала:
— Мне жаль, что я ее так разволновала. Простите меня.
Он лишь устало приподнял руку, показывая этим жестом, что ей не стоит беспокоиться: жизнь привела их к этому рубежу и он примирился с тем, что приходится жить в аду. Во всяком случае, Оливия подумала, что увидела именно это, когда так поспешно натягивала пальто. Роджер Ларкин открыл ей дверь и слегка наклонил голову, прощаясь. Когда дверь за нею закрывалась, Оливия расслышала — она была уверена в этом — короткое звяканье разбитой вдребезги чашки и резкое, как плевок, слово «Блядь!».