— Прошу вас! — вскричала тогда Оливия. — Пожалуйста! У него это от матери! Его мать была просто невозможна. Не обращайте на него внимания.
Ее сердце колотилось так сильно, что ей думалось, ее бумажный халат колышется у нее на груди. Парень стоял на месте, глядя на Генри, потом наконец отступил назад, запнувшись о белые туфли медсестры. По-прежнему направляя револьвер на Генри, он повернулся к Оливии и спросил:
— Этот тип — ваш муж?
Оливия кивнула.
— Так он же псих долбаный.
— Он ничего с этим поделать не может. Вы бы знали его мамашу. Его мамаша была просто набита религиозной чепухой.
— Это неправда, — возразил Генри. — Моя мать была доброй, честной женщиной.
— Заткнись, — устало произнес парень. — Пожалуйста, все просто заткнитесь, мать вашу.
Он снова опустился на крышку унитаза, расставив ноги, держа револьвер на колене. У Оливии страшно пересохло во рту; она подумала о слове «язык» и представила себе коровий язык, упакованный для продажи.
Неожиданно парень стянул с себя лыжную маску. И — как поразительно! — получилось так, будто она его тогда узнала, будто то, что она его увидела, придало всему смысл. Очень тихо он произнес: «Подонок грёбаный». Разгоряченная под лыжной маской кожа стала чувствительной, на шее выступили красные полосы и пятна. На скулах рдели группки воспаленных прыщей. Парень был обрит наголо, но Оливия разглядела, что он — рыжий: об этом говорило оранжеватое свечение его головы, крохотные отблески едва отросшей на ней щетины и самый вид бледной, точно выбеленной, нежной кожи лица. Согнув руку, парень отер лицо о рукав нейлоновой куртки.
— Я своему сыну купила такую же лыжную маску, — сказала ему Оливия. — Он теперь живет в Калифорнии и катается на лыжах в горах Сьерра-Невады.
Парень смотрел на Оливию. Глаза у него были светло-голубые, ресницы почти бесцветные. Белки глаз покрыты паутинкой красноватых вен. Он не переставал смотреть на Оливию, не меняя выражения лица: вид у него был пристыженный. Наконец он выговорил:
— Только, пожалуйста, заткнитесь.
Оливия сидит в машине в дальнем конце больничной парковки, откуда ей видна синяя дверь «Скорой помощи», но здесь нет тени, и солнце печет сквозь ветровое стекло так, что, хотя все окна открыты, ей слишком жарко. Разумеется, недостаток тени весь год не составлял проблемы. Зимой она приезжала и сидела в машине, не выключая двигателя. Никогда не задерживалась надолго. Лишь настолько, чтобы поглядеть на эту дверь, вспомнить чистый, ярко освещенный зал, просторный туалет с блестящим хромированным поручнем вдоль одной из стен — поручнем, за который, вполне возможно, как раз сейчас хватается какая-нибудь нетвердо держащаяся на ногах старушка, чтобы подняться со стульчака; на этот поручень Оливия смотрела не отрывая глаз, когда все они сидели, вытянув на полу ноги, с руками, связанными за спиной. В больницах жизнь все время меняет свой курс. В какой-то газете сообщалось, что медсестра не вернулась туда на работу. Однако, возможно, сейчас она уже вернулась. Про доктора Оливия ничего не знает.