Я оставляю окошко чуть приоткрытым. Немного спустя осознаю — именно здесь внутреннее пространство грузовика особенно созвучно пространству внешнему. Шум мотора, шорох крутящихся колес и гул, с которым грузовик рассекает воздух, сливаются, объединяясь в своеобразную мелодию, подобную хоровому пению множества женских голосов. Лучше всего я слышу эти голоса, когда Окабе переключает скорость, пока механизм не стабилизируется. Не созвучие, скорее диссонанс, какой создают, сталкиваясь, сходные звуки, взлетая и понижаясь почти незаметно для человеческого уха. Прислушиваешься к таким звукам — и они, искажаясь, начинают постепенно эхом отражаться друг от друга, порождая в тебе чувство странной успокоенности. Но чем сильнее прислушиваешься, тем явственнее возникает уверенность: если когда-нибудь эти столь разные звуки сольются в единый напев — то, что я услышу, будет исполнено глубокого значения. Приходится поскорее снова поднять стекло. В груди возникает неприятная, тревожная тяжесть, волоски на коже буквально встают дыбом. Принимаюсь то ерошить пушистый ворс обивки сиденья, то вновь его приглаживать. Хочется коснуться обнаженной шеи Окабе, но он ведет машину, нельзя. Поэтому только и остается, что скользить, лаская, ладонью по ворсу. Говорить абсолютно не о чем, и я расспрашиваю его, что и к чему у него в кабине. Есть, например, два багажных отсека — один над пассажирским сиденьем, другой — над водительским. В том, что над пассажирским, Окабе хранит рубашку с длинными рукавами, а в том, что над водительским, — тенниску. Спинки сидений откидываются до самого конца, а если понадобится, то можно опустить даже рычаг переключателя скоростей. Рычаг откидывается так же, как и спинки сидений, он так и называется — «откидной переключатель». Я думаю — надо же, какое смешное название, право, очень хочется записать, чтоб не забыть. Шарю в своем рюкзаке, пытаясь отыскать блокнот. Тотчас же всплывает мыслишка: привычка — вторая натура, и я ехидно ухмыляюсь. Я ведь тут не на задании. Неожиданно вся ситуация кажется невероятно забавной, и я взрываюсь смехом. Слова. Да что такое слова, в конце-то концов? Могла бы я улыбаться, если бы слов не было? Могла ли я испытывать удовольствие, когда слов не хватало, а улыбка становилась всего лишь рефлексом?
— Весело тебе, да? — говорит Окабе.
И я впервые осознаю, что это правда, сейчас мне и впрямь по-настоящему весело. Верно. До меня мои собственные ощущения всегда доходят как до жирафа. Прошлой ночью я поняла, что хочу Окабе, и незамедлительно пошла и прямо сказала, что хочу его, — большое событие в моей жизни! Продолжаю шарить у себя в рюкзаке. Рука натыкается на что-то, явно не похожее на блокнот. Что-то холодное. Мой диктофон. Я постоянно ношу его с собой, чтоб всегда быть готовой на случай, если кто позвонит, — не важно кто, не важно, в какое время суток.