Женщина умерла. А может быть, она еще жива? Я нагнулся и прильнул ухом к ее груди. И тут же почувствовал своей воспаленной щекой жар ее руки и впервые услышал голос женщины:
— Нет, я еще не умерла…
— Слава богу!
— Но к рассвету я умру…
Я тоже был уверен, что она умрет. До рассвета. Ее ладонь пылала огнем на моей щеке. Моя щека горела от ее руки, но я ничем не мог помочь женщине. Не мог не дать ей умереть.
— Оставь, ты не умрешь! — попытался я ободрить ее, обрадованный, что по крайней мере мы можем понять друг друга.
— Не умру? Ты действительно веришь, что я не умру?
— От этого не умирают, — продолжал я. Голос мой звучал убедительно, хотя надежда едва теплилась во мне.
— Если бы это было правдой! Ты говоришь так только потому, что тебе жаль меня… Ну что ж, я в любом случае благодарю тебя за все.
За все? Я не понимал, что означает это «все». Ведь почти ничего не было. Сколько времени уже прошло? Может, часа два. Ни в коем случае не больше двух часов…
В течение восьми дней, с тех пор как я сбежал из колонны военнопленных, я питался только сырой картошкой и тыквой. А за последние сутки я не съел ни крошки. Мозги у меня воспалились. Боль пронизывала их, казалось, голова вот-вот расколется от боли. В висках стучало, но, несмотря на тошноту и боль, мне хотелось есть. Я совсем обессилел от голода. Болото — мое пристанище — пахло гнилью, а мне казалось, что пахнет сосисками с тушеной капустой. Все восемь дней, пока я питался только сырой картошкой и тыквой, мне чудился запах сосисок с капустой. Боже! Нет ничего нестерпимее, чем не есть восемь суток и чувствовать запах сосисок с капустой! Голод переворачивал мне все внутренности.
Я не заметил, когда покинул болото. В какой-то момент я только понял, что уже не валяюсь на ложе из тростника и камыша, а иду, правда шатаясь из стороны в сторону, но все же иду туда, откуда, как мне казалось, доносится запах сосисок с капустой. Была ночь, луна еще не взошла, но я шел, потому что хотел как можно скорее добраться до дома, где хозяйка приготовила это кушанье.
Я шел, как лунатик, привлекаемый запахом, который существовал только в моем воображении, затуманенном голодом, пока не добрался до проселочной дороги. Я не остановился ни на секунду. Опасности будто не существовало, я вовсе забыл о ней. Еще днем я установил, что та дорога вела к большому селу, и только позже узнал, что то было не село, а городок. Я понимал, что страшно рискую, идя по этой дороге, и все же шел, пренебрегая опасностью. И казалось мне, что я, как четыре года назад, направляюсь в город, чтобы поступить в университет. Я шел по проселочной дороге, а видел улицу, которая вела вверх от вокзала, грязная, как улица всякого небольшого городка, со старыми, почерневшими от сажи домами. В нижних этажах этих домов располагались лавочки, где можно было купить самые неожиданные вещи. Во вторых этажах жили семьи торговцев. Через грязные окна, часто заклеенные бумагой, выглядывали на улицу худосочные взлохмаченные ребятишки, жуя черный хлеб, намазанный повидлом. Небо было серым, и только в одном углу скучающее солнце разглядывало из-за дымчатых облаков то, что происходило на земле.