Тридцать человек с чадами и домочадцами стали накрывать общую скатерть, расстеленную на траве. Дети бегали по лесу и аукались. Кто-то нашел ландыш, кто-то фиалку. Наконец, уселись, налили в стаканы, стали есть на свежем воздухе, смеяться, передавать друг другу хлеб, закуски, воду.
Разговоры вспыхивали на всех концах самобранки. Общий интерес закрутился вокруг приезда Алена Делона в Красноярск на выборную кампанию генерала Лебедя.
— Уже не тот, красавчик. Куда что девается? Какой был!
— А помните, с Катрин Денев они играли…
— Не выспался, бедный. Вылезает из самолета, морда как с похмелюги. Лебедь не сразу и подошел, идут порознь каждый сам по себе.
— Из Парижа летел за своими деньгами.
— Противно, что поэтому.
— И так откровенно. За кого нас-то держат?
— Хлеба и зрелищ!
— Говорят, он чеченец.
— Похоже на то.
Лада молчала. За столом не было ни Шуры, ни Игоря. Они скрылись в лесу тотчас после швартовки теплохода. А ее взяла оборот Екатерина Дмитриевна. Завалила работой, сделала нужной сразу всем собравшимся, даже их детям. С бледной улыбкой Лада ходила за водой, поила из ковшика какого-то мальчишку, резала хлеб, чистила неподатливую сырокопченую колбасу, чувствуя, как жестоко ноет в груди.
— Лада, подрежь еще черного. Лада, сыр кончился, — Екатерина Дмитриевна тормошила ее каждую минуту.
Хитрость удалась. Лада, сидевшая возле Агнессы и ее сына, и неустанно работавшая на застолье, наконец-то улыбнулась, чуть-чуть сбросила камень с души.
— Ты хорошая, — сказал ребенок.
— Спасибо. Слышишь, соловей поет?
— Слышу.
— Тебе нравится здесь?
— Да.
— А что в особенности?
— Море.
Гудок теплохода показался неожиданным. Стали собираться, спешить, бежать скорее в обратный путь в ложбину, мимо родничка, болота, никому не хотелось остаться ночевать на диком берегу. Ко второму гудку из леса выбежали самые увлекшиеся, третий, заключительный, проревел впустую. Все на борту… Лесных любовников не дождались. В трех километрах пролегало шоссе, и они, видно, рассчитывали на него.
Виктор Селезнев лежал на тахте с новой книгой. По уверениям продавца с уличного развала, знакомство и разговоры с которым за жизнь, за искусство велись еще с давних времен, когда у Виктора водились театральные, потом рекламные деньги, по его словам, этот американский автор был посильнее самого Хемингуэя. Во всяком случае, по рейтинговому списку. Папу Хэма Виктор уважал, тем интереснее был его преемник. Но через пять страниц он брезгливо поморщился, а еще через пять при фразе «утренний запах прямой кишки…» вышвырнул дорогую книгу в окно.