— Это ты Гена Зверев? — спокойно и дружелюбно спросил я.
Он вспыхнул:
— А твое какое дело!
Я укоризненно покачал головой:
— Мальчик, когда разговариваешь с большими дядями, грубить не стоит: можно получить пыром по попе, а можно и не по попе, что будет куда больнее.
— Да пошел ты!.. — браво взмахнул он рукой, которую я тут же вывернул до отпущенных матерью-природой пределов. Поэтому следующие звуки его были уже менее воинственными и грозными: — Ой-ё-ёй!.. Да пустите же!.. Да бросьте ж!..
— А волшебное слово? — удивился я.
— Какое, на… ой!.. слово?.. — проскулил он, однако я решил быть принципиальным до конца.
— Во всяком случае не "Сезам, откройся". — И чуть-чуть увеличил угол нажима.
— Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Ну пожалуйста!..
— Молодец, — похвалил я и отпустил руку. Он, морщась и пожирая меня отнюдь не взором агнца, принялся растирать покрасневшую кисть.
Но я не располагал временем и потому повторил первоначальный вопрос:
— Ты Геннадий Зверев?
— Я, — буркнул он и опять напыжился: — А в чем, собственно, дело?
Но хотя мальчонка и что было мочи старался казаться спокойным, получалось у него не очень — глаза бегали туда-сюда, и бегали быстро-быстро.
— Дело ни в чем, — сказал я внушительно. — Просто требуется с тобой поболтать.
Он засопел. Знаете, есть на свете порода людей, как правило, неумных и никчемных, которых медом не корми, а дай хоть пикнуть, но последним, чтоб заключительное слово осталось за ними. Похоже, этот поц был той же масти. Ну а я… я, естественно, был умнее.
— Лады, Генок, — миролюбиво сказал я. — Как тебе угодно. Да и думаешь, большое мне удовольствие — ломать хорошим ребятам руки? Я добрый. Я очень добрый человек, Гена… Правда, случаются и в моей жизни моменты, когда я сильно на кого-нибудь обижаюсь, но обычно потом мне бывает ужасно стыдно. Им-то, конечно, от этого не легче… В общем, будет все, как ты захочешь: я прячу свои грабли, а ты скоренько отвечаешь на пару вопросов. Первый — почему, дорогой, убегал?
Он сморщился так, словно глотнул горчицы.
— А ты чё, мусор, что я отвечать должен? Или прокурор? — Щенок хорохорился, и хорохорился даже не передо мной: ему самому себе хотелось казаться сейчас бывалым и достойным представителем уголовного мира, а не той мелкой шестёркой, какой он был на самом деле. А впрочем, был ли он хотя бы даже шестёркой?
Наверное, во мне погиб незаурядный педагог, потому что терпение, коли того требуют обстоятельства, у меня просто ангельское.
— Кабы я был мусором, Ген, — смиренно заметил я, — то ты за свои понты уже грыз бы асфальт.