Гюльага и Сона были первыми в этой махалле мужчиной и женщиной, которые средь бела дня, на глазах у всех, ходили под руку или держась за руки, и самое удивительное - никто в квартале плохо не взглянул на это, никто не упрекнул Гюльагу, никто не обругал Сону, потому что махалля все понимала, махалля хорошо знала Гюльагу, хорошо узнала и Сону.
В ту зимнюю ночь Сона" стоя у окна, смотрела на улицу.
Улица была погружена во мрак.
Белесое мерцание снега, едва различимое в темноте, было единственным свидетельством того, что на свете, кроме черного, есть и другие цвета.
Снежная белизна во мгле как будто стала проступать ярче, улица медленно прояснялась, и Соне почудилось, что все это - сон.
Может быть, и в самом деле сон?
В последнее время она видела белые сны.
Самого Гюльагу она не видела, но белые сны были дыханием Гюльаги, были взглядами Гюльаги, были улыбкой Гюльаги.
Может быть, и то легкое движение губ Гюльаги она тоже видела во сне?
Нет, все это не сон, это белое - белизна снега на улице, на крышах, на оконных решетках, а не белый сон; вот там - силуэт Желтой бани, рядом с ней дом Алиаббаса-киши, немного выше - тупик тети Ханум, в том тупике еще живет молодая женщина - тезка Соны, и у этой женщины есть маленький, смышленый сынишка по имени Алекпер, имена сыновей тети Ханум - Джафар, Адыль, Абдулали, Годжа, Джебраил, Агарагим; все они - друзья Гюльаги, и если бы Сона сошла с ума, она не могла бы помнить ничего этого...
Она хотела отойти от окна, зажечь свечу, хотела снова посмотреть на висящий на стене портрет, но опять испугалась, не зажгла свечу, подошла к кровати, села: чего она боялась? Боялась, что посмотрит на портрет и опять увидит ту легкую улыбку, то легкое движение губ? Или боялась, что вдруг ошиблась, что ей почудилась та улыбка, то движение, она обманулась? Сона обеими руками обхватила голову и снова почувствовала другое дыхание, ощутила дыхание второго человека.
Сосредоточив все свое внимание, прислушалась.
Дыхание другого человека в комнате чувствовалось совершенно явственно.
Это дыхание, конечно, было дыханием Гюльаги, у Соны не было в этом ни малейшего сомнения: так и должно быть; но почему Сона боялась, почему сердце ее так колотилось, точно хотело выскочить из груди?
Ровно триста шестьдесят один день, как Гюльага ушел на фронт, и ровно двести пятьдесят три дня, как пришло то лживое письмо, та ошибочная похоронка.
Это не было треугольное письмо, которые приходят от солдат, и Сона надорвала конверт, прочла это официальное письмо один раз, потом второй раз, потом третий раз прочла: там ясно было написано, что Гюльага погиб, и Сона, в сотый раз, в двухсотый раз читая это письмо, знала, что это неправда, знала, что не может Гюльага, оставив ее одну, погибнуть на войне.