- А-а-а! Что это ты говоришь, тетя Ханум, какой долг, как не стыдно?.. Крикнула бы сверху, Алекпер принес бы, зачем утруждалась, спускалась вниз?..
Видя спокойные глаза тети Ханум, глядящие из-под широких бровей, ее крепко сжатые губы, серьезное лицо, я не знал, что и думать: вся махалля занимается историей Абдулали, а тетя Ханум спокойно сидит дома, готовит обед, как будто ничего не случилось.
В этот дождливый, ветреный зимний вечер к тому часу, когда возвращалась "эмка" Мухтара, дядя Гасанага, дядя Агагусейн, дядя Азизага и даже Алиаббас-киши вышли на улицу и встали у ворот дома Мухтара, на противоположном тротуаре. Алиаббас-киши был самый старый среди мужчин нашей махалли, ему было за восемьдесят, и об Алиаббасе-киши рассказывали одну странную историю (не знаю, было это на самом деле или нет, но я и теперь часто задумываюсь об этой истории)...
Джафаргулу на сей раз принес новость, что Алиаббас-киши вызвал к себе дядю Гасанагу: мол, не устраивайте в махалле скандала,- и, одевшись, вышел на улицу, решив сам просить Мухтара, чтобы он освободил Абдулали.
Дядя Агагусейн сходил домой, принес деревянный табурет, Алиаббас-киши, усевшись на табурет, положил подбородок на серебряный узорчатый набалдашник своей палки и устремил взгляд на дорогу, чтобы увидеть, когда появится черная "эмка".
Глядя на белоснежную бороду, на серебряную узорчатую палку Алиаббаса-киши, я думал: интересно, Алиаббас-киши тоже когда-то был ребенком?
Балакерим все играл на свирели, и какую именно мелодию играл Балакерим, сказать было, конечно, невозможно, потому что в звуках его свирели было понемногу от всех мелодий, и что играла, что говорила свирель в этот зимний вечер, знал только сам Балакерим.
Алиаббас-киши раза два кашлянул, потом, отведя взгляд от дороги, посмотрел в нашу сторону и позвал:
- Балакерим!
Балакерим, перестав играть, взглянул в сторону Алиаббаса-киши, встал из-под раздвоенного тутовника, подошел к мужчинам, остановился перед Алиаббасом-киши. Алиаббас-киши спросил:
- Ну, как ты, Балакерим? Балакерим сказал:
- Хорошо, дядя Алиаббас.
- Больше не играй, Балакерим.
- Хорошо, дядя Алиаббас.
- Не место здесь игре.
- Хорошо, дядя Алиаббас.
Балакерим отошел, рукавом желтого пиджака, потемневшего от дождя, вытер мундштук свирели, положил ее в карман и оперся спиной о стену Желтой бани.
На улице не было ни одной женщины: в это время женщины, сидя дома, в тревоге ожидали, какая весть донесется с улицы, и, позабыв стыд, наверняка ругали про себя Мухтара самой черной уличной бранью.