Бродрих — преданный фаворит, который должен быть таковым, потому что в ином случае у него никогда не было бы самого быстроходного звездолета во всей Галактике и он окончил бы свои дни в атомной камере уже на следующий день после смерти императора.
Калеон дотронулся до полированной рукоятки на подлокотнике своего огромного дивана, и массивная дверь на другом конце комнаты растворилась в воздухе и стала прозрачной.
Бродрих приблизился по малиновому ковру и, преклонив колено, поцеловал безжизненную руку императора.
— Ваше здоровье, сир? — спросил личный секретарь. В его голосе чувствовалось волнение.
— Я живу, — слабо ответил император, — если это можно назвать жизнью. Каждый негодяй, умеющий читать медицинские книги, использует меня для своих идиотских опытов. Если и есть хоть одно лекарство химическое, физическое и атомное, которое на мне еще не испробовали, то можешь не сомневаться: тут же прискачет какой-нибудь лекаришко из другого конца Галактики, чтобы всучить его мне. И тут же покажет мне заново открытую медицинскую книгу, скорее всего подделку, в доказательство своей теории.
Клянусь памятью своего отца, — все более распаляясь, продолжал он. — По-моему, не осталось ни одного стоящего врача, который мог бы, исследовав меня, сказать наконец, что же со мной. Все они ссылаются на какие-то старинные авторитеты, и ни один не может даже измерить пульса. Я болен, а они говорят, что болезнь неизвестна. Кретины! Если за тысячу лет в человеческом теле появилась какая-то новая болезнь, то при чем тут труды древних? Как они могли ее раскрыть или, тем более, придумать лечение? Лучше бы эти древние жили сейчас или я жил раньше.
Император закончил свою речь ругательством и выдохся. Бродрих терпеливо ждал. Наконец Калеон II сварливо сказал:
— Много там людей?
Он мотнул головой в сторону дверей.
Бродрих спокойно ответил:
— В приемной обычное количество людей.
— Ну и пусть подождут. Меня занимают государственные дела. Пусть капитан Гвардии так и объявит. Или подожди, к черту государственные дела. Пусть лучше объявит, что я не даю аудиенции, и разбирается сам. Если среди придворных есть шакалы, они себя выдадут.
Император с отвращением хмыкнул.
— Ходит слух, сир, — гладко продолжал Бродрих, — что у вас не в порядке с сердцем.
Улыбка императора мало чем отличалась от предыдущего хмыканья:
— Если кто-то решится на действия, исходя из этого слуха, ему будет куда хуже, чем мне. Но теперь скажи, что ты сейчас считаешь самым важным?
Повинуясь жесту императора, Бродрих поднялся с колен и произнес: